Алексей Болковский
Лютая зима в Туруханском крае Российской Империи, как обычно, вступила в свои права в октябре. Пришла она внезапно - несколько дней назад, бывало, и отпускало ещё, и мокрый снег валил, но вот настал день, когда после обеда все разом переменилось. Резко приморозило, и воздух быстро стал обжигающе холодным. А потом внезапно грянул снежный буран - неукротимый, неистовый. Такие мало где, кроме гиблых мест Сибири, случаются… Грозной бурей этой, словно жалкий сор, разметывался занесенный снегом хворост и в дугу сгибались чахлые деревца. Было в этом буране что-то зловещее, необычное. Даже здешние, привыкшие к таким ветрам жители вполне могли бы усмотреть в этом намек на грядущие потрясения невесть какого размаха…
По занесенному льду уже прочно вставшей широкой реки, среди безлюдья, брел сквозь сгущавшийся сумрак навстречу завывавшим стихиям замотанный в тряпье невысокий мужчина-кавказец лет сорока, в потрепанной ушанке на голове, в рваном овчинном тулупе и в сбитых оленьих унтах местного, тунгусского пошива. В его заурядной внешности не было совершенно ничего выделяющегося. Разве что желтовато-белесые, словно тигровые, глаза, в упрямом огне которых зарождалась еще нераскрывшаяся, не проявившая себя полностью сила, с которой можно много было сделать доброго или худого, это уж смотря куда её, силу эту, повернешь…
Левая рука кавказца была скрючена у живота, а правой, прикрытой грубой дерюжной рукавицей, он из последних сил волочил за собой санки с несколькими смёрзшимися в комок крупными рыбинами – небогатым, но жизненно важным для него уловом. С каждым новым шагом, с каждой минутой рыбак всё яснее понимал, что погибель близка, что до избы, до тепла не дойти... Нет, не успеть!
Но не было печати страха на его лице, искажённом горделивой усмешкой хотя уже и шаткой, но всё же остававшейся привычной уверенности, что за порогом смерти нет никого и ничего. «Помру – не жалко… Помру… Пусть так - цис рисхва, чёрт побери!.. Порадуются черви могильные…»
Новый бешеный порыв ветра ударил в лицо колючим крошевом и повалил на колени. Человек упал, медленно поднялся и сделал ещё несколько упрямых, тяжёлых шагов по уже прикрытому вязкими сугробами руслу. Выбираться на берег, в заваленное буреломом криволесье, было бесполезно - пурга бушевала там лишь чуть поменьше, зато идти там ещё труднее. Он вновь и вновь падал и вставал, но с каждым разом всё медленнее. И вот, сжатая рукавица его руки разжалась, и повод с санками выскользнул из неё. Сани с рыбой остались за спиной, в серой мгле…
Мужчина рухнул лицом в сугроб и какое-то время лежал неподвижно. Покой начал обволакивать его тело, и в душе зазвучали старинные песнопения, а перед глазами не спеша, как облака, поплыли далёкие, самые истинные картины из былого.
Распахнутые вширь и ввысь горные долины, журчание скатывающихся к бирюзово - чистой широкой воде маленьких ручейков, полная цветущих самшитов и гранатов заветная роща детства... Сладкий щебет птиц в напитанных солнцем древесных кронах, добрые, спокойные буйволы в жёлтой и тёплой грязи... Маленький старый храм на холме, где престарелый священник в каждой службе, в каждой исповеди и проповеди искренне, всей душой и всем сердцем стремился помочь страждущим, а среди них и растерянному, раздираемому противоречиями, страдающему от нищеты и унижения упрямому и гордому мальчику. «Отец, скажи, где справедливость, куда идти?..» «…Не сомневайся, Иосиф, только верь, и Он привёдет тебя к правильному завершению пути. Пути у каждого свои, а завершение должно быть одинаковым. Душа должна Бога достичь!...»
«А может, нет души, и Его, чьё имя нельзя произносить всуе, тоже нет? Нет Бога?» - угасающей волей воспротивился он этому старому видению. Перед глазами мелькнули и другие картины из былого. Карета жирного торговца, которой был сбит шедший по обочине шестилетний мальчик в лохмотьях. Раздавленная повозкой праздного негодяя, гниющая от тяжёлого увечья рука этого мальчика, тихие стоны и бессильный плач склонившейся над маленьким страдальцем матери, растерянно смачивавшей его язвы жалкой, пропитанной вином тряпицей. «Совсем нет денег у нас, не на что купить лекарства, сынок!»
«Где Он был, когда моя мать служила толстожопым начальникам, мыла их усадьбы, стирала горы белья, терпела издевательства, откладывала копейки для сына? А сын её шел на учебу голодным, в рваной куртке, в заплатанных брюках… Сколько таких мальчиков ходило по земле, сколько ходит теперь? Да, конечно, я знаю, пусть это плата за грехи предков, но почему она длилась и длится так долго, годами и десятками лет? Если люди были созданы для счастья, почему же так долго их мучают сатана и его слуги, зачем эти мучения? Когда-то я поверил, что есть люди – те, кто сражается за простой народ, за его свободу, за хлеб и справедливость для каждого! Но потом увидел, что многие из них еще хуже, чем обычные богатеи. Эти лживые борцы за русскую революцию годами и десятилетиями развлекаются на заграничных курортах за счёт своих хозяев и вместе с ними хотят ограбить всю землю. И все они, и хозяева, и слуги, все до единого, до последнего чистоплюя в пенсне - ненавидят мою Родину, ненавидят всё святое, насмехаются над теми, кто чист сердцем! Что им заботы и беды народов, когда им нужна лишь власть над миром – одна только власть, чтобы до конца закабалить этот пахнущий падалью, умирающий мир! А раз так - кому же тогда верить, во что верить? Зачем жить на этой суетной земле, где всё заполоняют зло, несправедливость, обман, бессмысленные страдания?..»
Лет десять назад, когда была жива жена, пока не выжгло душу одиночеством и тоской, он ещё пытался как-то убеждать себя в том, что ответ на эти вопросы есть, потому что на свете есть любовь. Но потом вера эта перегорела, и теперь равнодушная пустота, нахлынувшая взамен радостных и невесёлых образов прошлого, постепенно заполоняла внутренний взор одинокого бунтаря. Чёрная пустота леденила сердце, захватывала волю, разламывала душу и не оставляла надежды спастись…
Но вдруг грянул особенный вал ураганной снежной бури! Он был так силен, что мгновенно разметал сугробы вокруг и швырнул человека, словно котёнка, приподняв его и ударив оземь. В рёве ветра отчётливо послышался властный голос: «Вставай, Иосиф! Иди ко мне! Иди!»
Человек очнулся, стёр рукавицей иней с усов и ресниц, и потрясённо, не веря глазам своим, взглянул перед собой. Недалеко, всего лишь в двух десятках шагов, на небольшом прибрежном возвышении, где черные, коренастые лиственницы расступались полукольцом, в сумраке виднелась заснеженная изба. И над её крышей метались клубы дыма – значит, там был кто-то!
Собрав последние крупицы сил, человек добежал, дохромал, дополз к избе и, нащупав обитую оленьей шкурой дверцу, толкнул её. Дверца поддалась. С клубами снежного, морозного пара мужчина ввалился в тёплое нутро чужого дома и упал у порога.
Внутри бревенчатой хижины с крохотным оконцем было удивительно просторно и светло. Горели лампада и свечи у икон Спасителя и Богородицы в красном углу, ярко светило пламя из очага, вырывая из тьмы небольшой стол, лавки и скудную утварь. Хозяин – седой до белизны сгорбленный старик, спокойно подошел и подпёр вход доской. Шум неистовой снежной бури тотчас же совершенно утих, как будто её и не было вовсе.
- Разреши обогреться, отец… - приподнимаясь и приходя в себя, с хриплым акцентом произнёс грузин. Содрогаясь всем телом, которое, казалось, промёрзло до самых костей, он сделал шаг от порога и, не удержавшись, спросил:
- Кто ты? Как будто видел я где-то тебя…
- Здравствуй, добрый человек! Христос воскресе, радость моя! Проходи, садись за стол… - в лице старика и впрямь замечалось что-то знакомое с детства. То ли на Николая – Святителя похож, то ли еще на кого из праведников…
Старец говорил приветливо, но суховато, сдержанно. И не приближался к непрошенному гостю, словно между ними пока что пролегала незримая черта. Пока что...
– Наверное где-то видел, раз говоришь… Придёт время – вспомнишь…
- Почему вспомню? – вырвавшийся из пасти погибельной стихии путник даже на миг забыл о ноющих от боли руках и ступнях. Озадаченный непонятной репликой седого старца, он заинтересованно и пристально посмотрел на него. – Когда вспомню?
- С немцами война будет, вот и настанет то самое время… - охотно пояснил старик. Казалось, он совсем не ощущал на себе свинцовой тяжести необыкновенного взгляда своего гостя. Не торопясь, он снял с печи бурлящий котелок и поставил на стол кружку и глиняную подставку с подсушенными кусками хлеба. – А пока отдохни, мил человек, чайку испей…
- Спасибо… Спасибо… - Морщась от боли, гость взгромоздился на лавку, глотнул было кипятка, и тут же, чуть не поперхнувшись, удивлённо переспросил. - Но ведь война с немцами идет уже?
- Это, мил человек, не война ещё, а цветочки… Ягодки потом будут, годов через десятка два – три, – с великой скорбью в голосе, тихо, но внушительно ответил старик. - Как во времена ветхозаветные, ныне тучным годам предел положен, и для вразумления, за грехи людские, длинная череда суровых лет наступает. Настанет час, и много хуже Батыевой орда с Запада нагрянет, Русь добивать. Да и не только на Русь враги придут, а по всему миру огненным колесом прокатятся! Всё будет в огне - и земля, и вода, и небо, пол-России дотла сгорит! Великие страдания, тяжкие муки испытает народ русский, у края погибели стоять будет… Но молитвой Царя – мученика спасётся! И тогда многое из старины своей святой, забытой, поруганной, вспомнят русские люди. И многие из них обратят взоры к Небу, и за что им это наказание – поймут и покаются! И ты уразумеешь и покаешься, раб Божий Иосиф! Не ты ли обличил их и себя самого, написав когда-то «…не хотим небесной правды, слаще нам земная ложь…»?
Гость изумлённо молчал, не отрывая глаз от старца. Откуда тот знает его имя, где прочитал перевод строки из позабытого даже им самим его юношеского стихотворения, написанного на грузинском языке и лишь однажды публиковавшегося четверть века назад? Почему называет мучеником царя, в чём призывает каяться? Ощущая совершенно необычный страх, он смог лишь прошептать:
- Ты спас меня от гибели, да… Но как мне благодарить тебя? Здесь я в ссылке который год живу, денег и чинов у меня нет, и что впереди – не знаю…
- Да не меня благодарить надо, а Христа - Бога нашего, который ад посрамил и победил! Как благодарить – тебе совесть твоя скажет. Проснётся она в тяжёлый час и скажет… Если Бога совсем не оставишь, то и Он тебя не оставит! В ослеплении греховном забываем про Него, а Он про нас не забывает и не забудет вовеки… Да ободрись, раньше времени не хорони ни себя, ни других! Ты для дела великого избран - от иноземных губителей державу Российскую очистить, от большой беды её удержать, от гибели преждевременной спасти…
Ничто не вечно под небесами, все мы смертны здесь. И ты однажды умрёшь. Но будет это ещё не скоро. Лукавые и льстивые люди много памятников тебе при жизни поставят, а потом они тебя убьют и памятники эти все в одночасье снесут, и даже имя твоё из памяти народной вознамерятся навсегда вытравить. Но не удастся им это - в память о тебе навсегда останется сама страна твоя, которую ты из страшного пожара грядущих лет на плечах своих вынесешь и, как сможешь, укрепишь. Страну эту никому не уничтожить! Неисчислимые и ужасные беды будут терзать всю землю от края до края, и многие царства без следа исчезнут с лица её. Но Святая Русь, благодаря трудам сподвижников твоих, навеки останется сама собой, и достойно встретит День Судный. Господь помилует Россию и путём величайших страданий к великой славе в последние дни приведёт!
- Какая память? Какие памятники? Кто я такой, кого спасу, если и себя самого спасти не могу? – горько усмехнулся кавказец. Он возражал по инерции, но в его жёлтых глазах уже тлела искра понимания. – О чём говоришь, ты, отец, о каких великих делах, с луны ты свалился, что ли? Да кто в самом деле нищего бродягу слушать будет, э? Или разве не знаешь, что везде и всюду слушают тех, у кого есть или за кем стоят власть и деньги! Только неумные люди могут уповать на революции, которые будут неизвестно где и когда… А в милости Того, чье имя не положено произносить всуе, я давно, уж прости меня, отче, разуверился… Видишь ли, веришь ли, но здесь, на краю света, у меня было довольно времени подумать и понять, что и потом, после революций, в России, да и в любом другом месте, таких как я на вершины даже самой небольшой власти никто не пустит! Вот и выходит - почти сорок лет жизни впустую прошли, словно в яму провалились, а выхода из неё не видно! Устал я, отец…
- Зачем уподобляешься врагам своим и судишь по законам суеты людской? - тихо произнёс старец. - Очнись, оторви мысли свои от грешной земли, вспомни, что для Бога нет невозможного. Он и пастуха простого мог великим царём сделать, и сыну сапожника, если надо, силу могучую дать и выше князей мира сего поставить! Когда-то говорили уже тебе об этом, но ты не готов ещё был уразуметь. Но сегодня пора, ибо потом поздно будет!
…Перед глазами у потрясённого услышанным гостя все расплылось. Не помня себя от усталости, он рухнул на лавку и, сжимая в руке шапку, не снимая тулупа, провалился в сон. Забытье это длилось будто всего лишь одно мгновение, а когда он открыл глаза, то очнулся на белом снегу.
Стоял
уже
- Кто это был, а? Не могу вспомнить, где же всё-таки я видел его? О чём он предупредил? Что с нами со всеми будет? – растерянно озираясь, шептал ссыльный революционер, понимая, что произошедшее с ним минувшей страшной ночью могло быть только чудом, а загадочные пророчества во сне или наяву приоткрывали занавес над грядущей страшной тайной бытия. – А может быть, Тот, чье имя нельзя произносить всуе… Может быть, Он всё-таки есть! И что тогда, что? Война – война… Какая война?
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Миновало ровно четверть века. И вот, в октябре сорок первого, опять он - этот вопрос. «Война – война… Какая война?..» Видимо, не случайно вырвался он среди белого безмолвия тайги из уст сосланного в Сибирь мятежника с кличкой, позаимствованной от персонажа из старинных кавказских легенд, грабившего богатых и отдававшего награбленное бедным... И вопрос этот теперь навис во весь рост, переворачивая хорошо ли, плохо ли, но налаженную за это время жизнь, угрожая перечеркнуть в ней всё. Вообще всё – и прошлое, и грядущее. Каким должен стать единственно верный ответ, понималось всё определённее. Но как же прорваться к этому спасительному ответу через непреодолимые препоны не только вокруг, но и внутри себя самого? Как разорвать эти страшные, вязкие оковы?
Со всё большей тревогой размышляя об этом, сын сапожника Весо Джугашвили брёл по коридору Ставки, с недавних пор переместившейся из Кремля в глубину подземных лабиринтов московского метро. Совсем рядом, в сотне шагов отсюда в таком же тревожном молчании застыла закрытая ещё месяц назад станция. На заколоченных фанерными ставнями перронах было скрыто во тьме высеченное позолотой на мраморе имя одного из канувших в небытие прорабов эпохи, которой, казалось ещё недавно, не будет конца. Но сейчас эпоха эта рассыпалась словно карточный домик на глазах у её главного вдохновителя, на самом деле, всего лишь державшегося за неё, как за меньшее из зол…
Сегодня он, как обычно, прилёг под утро, но вскоре, несмотря на то, что был вымотан до предела, проснулся в холодном поту и задремать больше так и не смог. Увиденное в недолгом сне поражало достоверным обилием деталей и было весьма похоже на ближайшее будущее - слишком похоже, чтобы не относиться к этому всерьёз. Вот парадным гусиным шагом маршируют серые колонны под штандартами с паучьей символикой... А вот обаятельно ухмыляющийся фюрер глобальной диктатуры приветствует с монументальной трибуны восторженно повизгивающих грудастых самок и бравых легионеров нового мирового порядка, закулисного зла. Да, впрочем, уже и не закулисного, а полагающего излишним прятать звериный оскал под маской лживого гуманизма и мнимой благопристойности... По пыльным дорогам ползут бесчисленные вереницы пленных в разодранных гимнастёрках - толпы побросавших оружие и сломленных духом бывших воинов бывшей России с опущенными руками и потухшими глазами... А вот фабрики смерти с вырезанными на лбах и предплечьях у заключённых необычными, напоминающими чёрточки клинописи номерами и с какими-то странными, малиновым огнём пылающими приборами в руках у надзирателей, прислоняющих эти счётные устройства к изуродованным телам превращённых в живой товар узников... Жуткие лаборатории с растерзанными младенцами и чудовищами в клетках... Опоясанные колючей проволокой поместья самодовольных холёных господ, входящих во вкус безграничной власти над покорными рабами в лохмотьях... Огромные грибовидные дымы от разрывов невиданных доселе бомб, оставляющих пепелища на месте целых городов...
Возможно ли ещё предотвратить надвигающийся кошмар, Иосиф не ведал. Идти ему сейчас здесь, в катакомбах метрополитена, на самом деле было совершенно некуда, и он просто вышагивал туда - сюда, вновь и вновь замыкая бесполезные круги. Еле слышно хрустел под его сапогами гравий, помаргивали гирлянды желтых лампочек на бетонных стенах. Двигаясь в затхлом полумраке, он почти физически ощущал яростные порывы памятного ему ветра, уже испытанный однажды напор валящей с ног всё живое вселенской бури. Но где же тот самый Голос? Тот, ни с чем не сравнимый, пронизывающий небо и землю до самой преисподней, властно зовущий на правые стези – зовущий так, что не отозваться невозможно? Доведется ли услышать Его ещё хотя бы раз? Услышать сейчас, когда смерть опять рядом, когда от её дыхания вновь леденеет лицо?
Впрочем, себя не обманешь. Упущенного, если оно и было, уже не вернуть, и неумолимый ход грозных событий говорит сам за себя! Произошедшая две недели назад под Брянском и Вязьмой непоправимая, чудовищная по своим масштабам катастрофа не оставляла ни единого шанса на спасение. Потеря полусотни дивизий и шестисот тысяч солдат оказалась сокрушительным ударом такой силы, что веры в возможность подняться после него не было почти ни у кого. Врагу теперь открыты все дороги, и значит, через сутки – двое миллионная армада зажмёт Москву в бронированные клещи, а затем вонзится в опустевшую столицу, словно раскалёнными ножами в масло. Так что же делать? Сбежать вслед за многими другими, поспешно покидающими город в один за другим уходящих на восток переполненных поездах? Тогда – скорый развал, позорная точка в конце земного пути. Но ведь и оставаться столь же погибельно и бесславно? Что сказал бы теперь великий поэт Шота, как бесспорную истину утверждавший: «Лучше гибель, но со славой, чем бесславных дней позор!..» Нет благодати – нет славы, ни в гибели, ни в жизни!
Иосиф внезапно остановился как вкопанный. Подкашивались ноги, и он понял, что рухнет, не дойдя до бункера. Наверное, вслед за этим также рухнет и стираемая с лица земли, даже имени своего лишённая, но всё ещё остающаяся преградой на пути у мирового зла империя… И тогда правитель этой империи из последних сил поднял голову к нависающему совсем близко железобетонному своду и закричал – не слышно ни для кого, но так, что от боли разрывалась грудь: «Боже, помоги! Помоги, Отец!!!»
Обречённо, всем существом впитывая ответную тишину, он не сразу разобрал, как из-за спины донеслось едва слышное:
- Товарищ Ста…
Обернувшись, Иосиф с изумлением разглядел там часового, мимо которого прошёл только что и не заметил. Неужели так примелькался этот обыкновенный рязанский или владимирский безусый мальчишка, стоявший на предпоследнем посту перед бункером Ставки?
- Говори… - он устало кивнул, понимая, что этот юнец, один из множества обречённых сгинуть в кровавой мясорубке ближайших дней, не стал бы сейчас обращаться к нему по малозначительному поводу. И солдатик с простодушным, но очень серьёзным лицом поторопился донести главное.
Началось все с того, что его отец в августе ушел с завода добровольцем на фронт, а работающая всю свою жизнь на железной дороге мать пока что оставалась здесь. И вот, по словам постового, на днях побывала она на Арбате у знаменитой на всю Москву прорицательницы. Говорят, слепая совсем и не ходячая, но про любого всё наперед рассказывает. К ней сейчас люди тысячами идут, чтобы только выведать, живы ли их супруги, родители, дети…
- Вчера вечером отпустили меня домой, в увольнительную. Мать встретила очень взволнованно, такой я её никогда не видал. Про отца ей старица Матрона сказала, что с тяжёлым ранением попал в госпиталь, но впредь мучений больше у него не будет. Успокаивала ещё, что немцы Москву захватить не сумеют, а напоследок велела матери через меня передать: «Пусть, когда сможет, приходит. Сам ведь знает, что с таким грузом на душе трудно будет спасти страну!» Вам велела передать…
С плохо скрываемым волнением Иосиф подошел к бойцу поближе и заглянул ему в глаза.
- Как зовут тебя, малчик?
- Михаил… - растерянно пролепетал тот.
- А ти сам-то в Бога вэриш, Мыша?
Парень замялся.
- До войны, честно сказать, нет, я же комсомолец. И над мамой ещё насмехался… А сейчас… Сейчас как-то по-другому всё.
У бывшего выпускника Тифлисской духовной семинарии, закалённого опытом коварной и беспощадной борьбы за власть и потому давно уже научившегося точно разбираться в людях с самого первого взгляда, с первой произнесённой ими фразы, не было даже и малейших сомнений, что юный постовой по имени Миша не врёт. Но что, если его кто-то использует, если это ловушка? Всё может быть в такую трудную минуту, когда даже начальника собственной охраны, пришлось отправить вслед за правительством в Самару, а Генштаб готовится к скорому перемещению под Арзамас. С другой стороны, терять ведь нечего, и хуже всё равно не будет – конец один… Решив так, Иосиф не стал долго раздумывать.
- Адрес помнишь?
- Это на Староконюшенном переулке, дом, вроде бы, одноэтажный… Искать долго не придётся – очередь у входа, говорят, за квартал видно, с утра до ночи народ толпится. Да про это все знают, даже милиция. Недавно, рассказывают, такой случай был. Заходит туда милиционер. «Улица режимная, а ты без прописки живёшь. Собирайся, гражданка, в отделение поедем...» А она ему: «Беги скорее домой, беги, беда там! А слепая от тебя никуда не денется…» Участковый на квартиру помчался, а там жена без сознания лежит, от керогаза угорела. Тут же в госпиталь её, чудом откачали. Ещё немного, и поздно было бы…
«Ещё немного, и поздно...» - повторил про себя Иосиф и устало выдохнул:
- Спасибо тебе…
Стоявшего совсем близко бойца вдруг охватил ужас. Он внезапно обнаружил то, чего не замечал ещё несколько минут назад – как изможден этот человек, за считанные дни превратившийся из непоколебимого полководца миллионов в сгорбленного, одряхлевшего старика в измятой одежде и нечищеных, стоптанных сапогах. Но едва только Михаил, до глубины души потрясённый столь жуткой метаморфозой, успел подумать, что теперь, пожалуй, надеяться уж больше не на что, на его плечо опустилась оказавшаяся совсем легкой рука вождя.
- Зря боишься, - тихо сказал Иосиф. – Ты сделал всё правильно. Даже сегодня силы нашей Родины неисчислимы, всего у нас в избытке, но не хватает, очень не хватает только одного – таких как ты, Миша, и потому… Потому постарайся выжить! Ты сделал свой шаг – тэперь моя очередь!
Резко развернувшись, он стремительно направился к бункеру, и уже через несколько минут столь же быстро вышел оттуда в сопровождении трёх бойцов из дежурной смены личной охраны. Пройдя почти до заколоченного перрона станции «Кировская», они повернули в малоприметный боковой тоннель, затем свернули ещё раз, ещё… И вот перед ними был уже другой перрон, похожий на освещённую лучом фонаря узкую нору, без мраморной плитки и высоких колонн. В окошке стоявшего на единственном пути скоростного коломенского локомотива, к которому были прицеплены два бронированных вагона, горел тусклый свет. Дверца первого вагона распахнулась, и на перрон выбежал начальник спецпоезда в распахнутой шинели с петлицами капитана госбезопасности.
- Разводите пары… - глухо распорядился Иосиф, видя, что здесь давно ожидают его приказа на отъезд. Отъезд в никуда?
- В Измайлово, товарищ Сталин? – поспешно уточнил капитан, имея в виду спрятанный под стадионом в измайловском парке столицы резервный пункт командования. Оттуда можно тотчас же умчаться подальше от обречённой Москвы и на этом спецпоезде, по замаскированной железнодорожной ветке, и на заправленных под завязку автолимузинах - «ЗИСах», и на загнанном под одну из дощатых трибун футбольного поля, приготовленном к вылету в любую минуту надёжном и вместительном самолёте марки «Дуглас». Позаботились, подумали обо всём – обо всём, кроме самого главного!
Иосиф отрицательно покачал головой. Нет, дороги на Измайлово не будет ни при каких обстоятельствах, и, кто знает, может, всё-таки прав был мудрый Шота Руставели? Ведь даже одна лишь готовность к жестокому выбору – это уже попытка преодолеть себя, а значит, если и не слава, то хотя бы какое-то её подобие, напоминающее о вышнем мире. О мире, где "как-то по-другому всё", где не продают и не предают, где, как в белом безмолвии сибирских снегов, нет земных чинов и званий, где никто и никогда не стал бы трястись за свою шкуру, даже если она бы и была... А всё остальное приложится… да, приложится…
- На Арбат!
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
...Дорога до станции особого назначения "Арбат-два" показалась почти вечностью. Бронепоезд набирал скорость, с лязгом притормаживал на изгибах пути и снова стремительно высвистывал вперёд по тоннелям. А перед Иосифом также мчались неведомо куда обрывки воспоминаний о событиях из прошлого.
Трепещущей кинолентой пронеслось былое перед внутренним взором за эти, быть может, самые долгие в его жизни десять минут. Словно наяву, тянулись изнурительные переговоры с закулисными владыками Запада и с их "публичными" марионетками... Свинцовым скальпелем терзал страну переворот тридцать седьмого - тридцать восьмого годов... Бесконечной чередой шли испытания военной и промышленной техники, а из праха земного возрастали тысячи бетонных коробок и дымящихся труб электростанций и заводов...
Опять он будто бы угрюмо вглядывался в чёрную бездну под ногами, стоя на самом краю огромной промёрзлой ямы, оставшейся на месте храма Христа Спасителя. И десятилетие назад, и ещё раньше Иосиф знал, что храм этот, занятый церковными "обновленцами", остаётся символом русской Победы в прошлой Отечественной войне. Символ этот, как и многое другое, был отдан на растерзание по настоянию лукавых, как фарисеи с динарием, зарубежных кредиторов советской индустриализации. Не слишком ли дорогую цену пришлось заплатить за показавшиеся в какой-то момент панацеей станки и приборы, не слишком ли далеко зашли в уповании на "технику, которая в период реконструкции решает всё..."? Где она, эта техника, брошенная нынче на разбомбленных аэродромах Белоруссии, в полях под Киевом и Вязьмой?
И вновь, словно бы наяву пришлось пропустить через окаменевшее после стольких испытаний сердце слишком, слишком внезапные смерти самых близких людей и товарищей из окружения. В этом немом кино, которое, конечно, не создать было бы никакому земному режиссеру, промелькнули чудовищный калейдоскоп гражданской войны, ожесточённая революционная борьба, тягостное своей приземлённостью выживание в ссылках на вологодском севере и в Туруханском крае, десятилетие сладких истин и горьких разочарований бунтарской юности в стенах духовного училища и семинарии...
"Тот старец, в сибирской тайге... Кто такой, для чего же он помог мне, если всё равно - как не упирайся, а пришло время, и я, и многие другие оказались у роковой черты? Где же всё-таки я ещё видел его тогда?"
И тут он, наконец-то, вспомнил! Да, это случилось пятью годами ранее, также в ссылке, но не в Сибири, а в Вологде. Там до Иосифа ещё доходили денежные переводы от кукловодов приближавшегося российского революционного переворота, которые пока что видели в нём, боевике с прозвищем легендарного кавказского "Робин Гуда" Кобы, всего лишь заурядную, но полезную марионетку. Потому и не забывали, время от времени высылая не столь уж великие, но постоянные деньги. Имея их, да вдобавок исправно получая и положенные политическим ссыльным выплаты из казны царского правительства, он вполне мог себе позволить каждый день обедать в недорогих трактирах и не особенно заботиться о хлебе насущном. Свободное время, коего, благодаря этому, бывало хоть отбавляй, проводил, в основном, в городской библиотеке, потому как интуитивно всё более осознавал, что эрудиция поможет ему в дальнейшем противостоять изворотливым и говорливым приближенным Ленина и Троцкого.
За год у библиотечного стола в провинциальном городе Иосиф не только проштудировал горы философской классики, но и заодно успел пролистать кипы журналов и подшивок газет разного толка. В одном из пожелтевших изданий 1903 года выпуска ему тогда встретилась казавшаяся тогда малозначительной подборка иллюстраций и фото с "...торжеств по случаю прославления преподобнаго Серафима, Саровского и Дивеевского чудотворца..." Изображённый на одной из газетных картинок сгорбленный старик с посохом в руке очень походил на того, который впоследствии увещевал его во время страшной сибирской бури!..
Сидя за столиком единственного в этом вагоне купе, Иосиф дрожжащими руками набивал свою трубку. Он не хотел оказавшегося столь мучительным возврата в прошлое, но задержать, остановить его было совершенно невозможно... И вот, наконец, перед глазами пробежал последний эпизод этого страшного своей правдивостью фильма - кадр, ставший точкой отсчёта для всех остальных. Это было опять оно, то самое колесо украшенной золочёными вензелями кареты промчавшегося мимо торгаша - огромное, обмазанное липкой грязью и затянувшее под себя, словно в мясорубку, детскую ручонку в заштопанном рукаве.
Всё, кино закончилось, пора выходить из зала. Но там, за дверью, ждёт... неизвестно что...
Состав замедлил ход и неожиданно резко остановился. Вспыхнувшие фары высветили среди кромешной тьмы красную лобовую табличку локомотива с надписью "Серго Орджоникидзе" и перрон станции "Арбат-2", представлявший собой такую же вытянутую "нору", как и у "Кировской", только чуть поменьше.
- Что на дальнем выходе? - разглядывая развернутую на столе схему спецметро, поинтересовался у подошедшего начальника поезда единственный его пассажир.
- Конторы нескольких наркоматов, - пояснил тот, едва бросив взгляд на карту. - Служебные квартиры и тому подобное. Здание это недалеко от Арбата, ближе к началу улицы.
- Как раз туда и надо, - кивнул Иосиф. - Выставляйте посты!
Стоявшему перед ним капитану НКГБ было давно известно, что "Хозяин" обладает феноменальной способностью при любых обстоятельствах, в любой обстановке хорошо обдумывать принимаемые решения и потому не любит, когда их подвергают сомнению. Зачем понадобилось именно сейчас срочно отправляться на Арбат, виднее ему самому. Значит, так нужно - положение-то ведь аховое, и, если не случится чудо, завтра днём фрицы вполне могут оказаться на окраине города или даже фотографироваться у стен Кремля. Да и уже сегодня это может произойти - непонятно вообще, что в настоящий момент удерживает бронированные немецкие армии от безостановочного прорыва в опустевшую, прикрытую лишь немногими, не линиями даже, а точками обороны столицу. В такой плачевной ситуации лучше что угодно делать, но не сидеть, сложа руки. "Терять нечего" - он даже не подозревал, что эти же слова твердит про себя, колеблясь и терзая душу жестокими сомнениями, и сам "красный монарх"...
- Сделаем, товарищ Сталин, но... должен предупредить - там выходить труднее.
- Что ви имеете в виду?
- Небольшая часть подъёма без лестницы. В колодце, по скобам...
- Ничего, вспомним молодость, - усмехнулся Сталин. - Но не примут ли нас за... незваных гостей? Связаться со зданием можно?
- Скорее всего, связываться не с кем, - резко ответил начальник бронепоезда. - Вы же знаете, что вчера творилось на московских вокзалах!..
Иосиф пристально рассматривал капитана без раздражения, а лишь с каким-то непривычным ощущением нереальности, зыбкости всего происходящего в эти судьбоносные не для него лишь одного, а для сотен миллионов "избранных" и обыкновенных людей минуты.
- Знаю, товарищ Шадрин. Именно поэтому мы сейчас здесь, на этом перроне, а не бегаем с чемоданами по перронам московских вокзалов...
Освещая извилистые повороты тоннеля и бетонной лестницы весьма удобным, из довоенных ещё поставок, немецким полевым фонариком, начальник литерного состава капитан госбезопасности Василий Шадрин первым добрался до преграждавшей путь наверх стальной дверцы. Половину взвода сопровождения пришлось оставить внизу для охраны бронепоезда и на подступах к станции. Следом за немногими бойцами из поезда сюда поднялись лишь телохранители "Хозяина" и он сам. С успевшим проржаветь дверным замком пришлось повозиться, зато, вопреки ожиданиям, подъём в колодце оказался не трудным - всего метра три по массивным арматурным скобам. Тем не менее, Иосифа, который мог крепко держаться за них лишь одной рукой, аккуратно подстраховывали и сверху, и снизу.
Пройдя сквозь заваленный пыльным хламом, совершенно непримечательный с виду подвал и выбравшись на первый этаж, "незваные гости" с изумлением огляделись по сторонам. Больше всего вестибюль походил на основательно разграбленный мародерами склад, из которого не успели вынести всё. Чего тут только не было - наспех связанные рулоны ковров, нагромождения каких-то тюков и коробок, груды папок с документами, металлические чаны, набитые селедкой, горбушей и прочими разносолами, часы с разбитыми стеклами, поваленные на бок кадки с цветами, растоптанные грязными ботинками портреты усатых и бородатых вождей... Увиденное превосходило даже и без того далёкие от оптимизма ожидания капитана Шадрина - похоже, эвакуация здесь была начата ещё несколько дней назад и в последний момент она превратилась в не контролируемое никем и ничем паническое бегство.
- Гниды!.. Крысы... - задыхаясь от охватившей его ненависти, капитан Шадрин с нецензурной руганью, не в силах сдерживать себя, ухватился за кабуру своего "вальтера". - И на Ильинке вчера такое же своими глазами видел! В ЦК партии, товарищ Сталин, да как же так? Сколько тухлой мрази за последние дни себя проявило, изо всех щелей повылезали - смотреть тошно! Для кого же нам Москву не сдавать - неужели для таких вот?
- Возьмите себя в руки... - опустошенно произнёс Иосиф. Трудновато было к этому что-либо добавить, но всё же подходящие слова нашлись.
- Не забывайте о детях, которые сейчас у станков на... дэревянных ящиках стоят! Дети... То, что мы должны сделать, это ради них... Поздно или рано, мы сгниём, уйдём в небытие, но пусть хоть они немного поживут в мире... Таков, в двух словах, мой план, который не должен быть отменён, несмотря ни на что! В этом сомнений нет, неясно лишь одно - что потом? Куда двигаться дальше? Мечты о безгрешном обществе на поверку оказались утопией, зло по-прежнему гнездится в голове и в сердце почти у каждого! А когда его пытаются выжигать калёным железом, оно лишь уползает вглубь... до поры, до времени. Такова жестокая реальность, и она опаснее, чем тысяча немецких армий... Впрочем, отступать всё равно некуда - за нами Москва, и за нами всегда и везде будет Москва!
Капитан Шадрин приподнял голову. В его взгляде, просветлённом и очистившемся от мутной злобы, промелькнул отблеск зарождающейся надежды.
- Во мне и в моих бойцах не сомневайтесь, товарищ Сталин! Пускай все бегут, а мы не побежим...
- Я и не сомневаюсь, - сказал Иосиф. - Не будем терять время, его у нас и так совсем не осталось...
И вскоре они, немного пройдя по ощетинившемуся противотанковыми "ежами" и заколоченными витринами магазинов, безлюдному Арбату, уже поворачивали в Староконюшенный переулок. Здесь Сталина сопровождали всего лишь шесть человек, включая Шадрина, который в очередной раз отметил осторожность "Хозяина". Что и говорить, добраться сюда на автомобилях было бы, наверное, гораздо проще, но зато и опаснее, ведь кто сейчас может разъезжать по Москве на машинах, кроме высокого начальства? Неплохая была бы мишень для фашистских диверсантов, которым после вчерашних событий нетрудно проникнуть даже в центр столицы. Но на горстку пешеходов вряд ли кто-нибудь обратит внимание...
А впереди просматривался тот самый полутораэтажный дом, где ждали Иосифа. Ничем не выделяющийся, почерневший от времени деревянный особнячок с резными балясинами у дверей, балкончиками и флигелями. Виднелась и очередь, хотя и небольшая, словно бы до войны в какой-нибудь скромный ларёк. Десяток бабушек, да две - три женщины помоложе... Иосиф остро глянул на людей у входа, потом посмотрел вдаль и поморщился.
По странному совпадению, чуть дальше находилось другое место, где ему в своё время уже довелось побывать, хотя, в свете нынешних событий воспоминания об этом были не слишком приятными. Там располагался дом бывшего австрийского представительства, впоследствии ставший филиалом посольства Третьего Рейха. Именно в стенах этой гостиницы останавливался германский министр иностранных дел Иоахим Риббентроп, именно там обсуждались "негласные" приложения к договору с немцами. Знать бы тогда, что всего лишь два года спустя придётся вновь оказаться здесь в куда более незавидных обстоятельствах, а война, которую так хотелось отодвинуть подальше, сама заявится в гости...
- Трое пройдут со мной, а остальным у входа придётся подождать, - сказал Сталин. - Встреча недолгой будет...
"Встреча? С кем же это, кто бы это мог быть?" - озадаченно подумал Шадрин. Не осмелившись спросить об этом, мысленно перебрав все возможные варианты, он так ничего и не решил. Разве что секретные переговоры с каким-нибудь тайным посланцем Гитлера на предмет сепаратного мира, "как в восемнадцатом году"? "Отдадут им опять Украину да Беларуссию, пусть подавятся - может, хоть тогда отстанут? Или же это какая-нибудь "шишка" из Америки, свои услуги предлагает? Но почему тогда "Хозяин" выдвинулся сюда почти без охраны? Да и дом какой-то больно уж... неказистый! Непонятно всё это..."
Теснившиеся под козырьком у входа люди молча посторонились, даже не вглядываясь в лица подошедших военных. В последнее время такие посетители бывали здесь всё чаще, их пропускали без очереди.
Сделав несколько шагов по скрипучим ступенькам деревянной лесенки, Иосиф и его сопровождающие оказались в освещённой единственной лампочкой прихожей без мебели и окон. Прямо перед ними теперь была прикрытая дверь, обитая потрепанным дерматином, из-под которого вылезали клочья серой ваты. Возле неё, готовясь зайти, понуро сутулилась одинокая бабушка. Обернувшись к приблизившимся людям в шинелях, она узнала одного из них и содрогнулась. Противоречивые чувства отражались на её лице, рвались наружу, но она молчала. Также молча взирал на неё лишённый обычной властной уверенности в правильности своих действий седоусый человек в надвинутой почти на глаза фуражке. Сейчас он не находил, чем объяснить не только этой женщине, но и самому себе своё пребывание в этих стенах, перед дверью в иную, не от мира сего реальность. Верил ли он в эту реальность? Если не верил, тогда зачем же пришёл сюда, а если верил, то почему пришёл так поздно? Но тут вдруг всплыло в памяти слышанное много раз - "...Любочестив бо Сый Владыка, приемлет последняго, якоже и перваго: упокоевает в единонадесятый час пришедшаго, якоже делавшаго от перваго часа..."
Так и не сказав ни слова, "пришедший в единонадесятый час" махнул рукой и, не раздумывая больше уже ни о чём, настежь распахнул дерматиновую дверь. Его сапоги гулко прогремели по облупленным половицам первой, пустой комнатки с выцветшими габардиновыми шторами на окнах. Здесь не было ничего, кроме старинного комода с посудой за стеклом, круглого обеденного стола, нескольких стульев и занавешенных дверных проёмов слева и впереди. Задержавшись только на миг, Иосиф Сталин шагнул вперёд, в небольшую спальню с множеством икон и ярко горящей лампадой в красном углу. На застеленной солдатским одеялом кровати сидела, поджав ноги, крошечная старушка с закрытыми глазами. Подойдя чуть ближе, Иосиф застыл на месте, вздрогнув как от удара током. Из сомкнутых глаз старушки текли слёзы, она молилась, и шёпот её звучал всё громче и громче.
- Господи... Господи... Да просвети же Ты его, исцели, укрепи душу страждущую! Видишь, он и так уж почти что Твой, готов Твоим стать! Неужели попустишь, чтоб и он, и вся земля наша прежде срока, раньше времени... сгинули? Неужели уж нельзя вразумить да спасти? Так воскреси же их, яко Лазаря! Пусть знают все, что Ты не покинул нас, Ты с нами - и ныне, и присно, и во веки веков... Аминь!
Перед глазами у Иосифа всё расплылось, помутнело, и вдруг вырвавшийся неведомо откуда столп ослепительно яркого света словно бы взорвал его изнутри! И тогда он внезапно вновь как будто наяву перенёсся в своё прошлое, но теперь уже преодолев казавшийся ему раньше непреодолимым барьер - тот самый, в котором огромное колесо корёжило его детскую руку. За этой мнимой "точкой отсчёта" было скрыто совсем иное, не сравнимое ни с чем другим! И теперь его вновь обступала вокруг заветная роща детства, где цветущие холмы на горизонте растворялись в бирюзовой дымке небес. В уютном домике ждала молодая мама, и не было там ни печалей, ни болезней, ни коварства и злобы, а была лишь простая и бесконечная жизнь безгрешного младенца, в избытке наполненная той незаметной, но великой благодатью, от которой на исходе жизненного пути обычно остаются одни только жалкие крохи...
Возле кроватки, где молилась за весь погибающий мир слепая пророчица его предсмертного бытия, на коленях стоял беззвучно рыдающий пятилетний мальчик. Его фуражка лежала на полу, и склонённую седую голову гладила маленькая рука.
- Куда это пропало, почему исчезло? - с тоской бормотал он. - А что взамен? Нет, пусть лучше убивают! Или брошу всё...
- Лёгкой жизни захотел... - мягко укорила его Матрона. - По стопам государя Александра пойти решил, грехи отмаливать? Так ведь царь-то Александр прежде того в Отечественной войне победу одержал! А нынешняя война ещё только начинается, да и после неё передышка недолгой будет - потом слуги антихристовы со всего мира на Россию в злобе своей ополчатся, хотя открыто напасть и не посмеют... Нельзя тебе никуда уходить, об этом даже и не думай! До последнего дня жизни своей трудись там, где трудишься, и, кроме Бога, никого не страшись!
- Я скоро умру?
- Нет, жить тебе ещё долго, гораздо больше десяти лет. Многое впереди предстоит, и война эта - лишь начало. За исход её не опасайся больше, на весах у Бога приговор совершён, и его уж лукавые не переменят! Красный петух чёрного одолеет... Неимоверно тяжкой дорога к победе будет, но придёт и день великой радости на землю нашу! А из Москвы не уезжай, сдавать её нельзя!
- Скажи, что ещё сделать нужно? - ощущая, как сердце наполняется не только привычной, но и гораздо большей решимостью, спросил Иосиф.
- Ты знаешь, - спокойно ответила Матрона. - И раньше понимал, а теперь знаешь...
Да, знание это теперь уже казалось таким же простым и неотъемлемым, как "Отче наш".
- Я... виноват, да! - с горячей искренностью, а потому сбивчиво заговорил он. - Да, я молчал, когда мог сказать хотя бы слово, а потом писал пустые слова, когда надо было защитить то, что осталось, защитить уже не на словах, а на деле! Оправдывал себя, что нет возможности, а если возможность эта... была? Но сейчас... враг берёт за горло, зато у меня развязаны руки, и я верну, верну Церкви то, что забрали, и втрое больше верну! Лишь бы успеть!
- Успеешь... А ещё Москву крестным ходом вокруг обнести надо, и тогда войско предтечи антихристова сюда войти не сможет!
Сталин задумался. Велика Москва, целую неделю обходить придётся, а есть ли она в запасе, эта неделя?
И тут его осенило:
- А самолётом - можно?
- На чём угодно можно. Лишь бы только у тех, кто поедет да повезёт, хоть крупица веры в сердцах была!
- Так и сделаем, - сказал Иосиф. - Благослови, мать, на святую эту войну! Слишком долго я отступал, но здесь, у последнего рубежа, встану насмерть!
- Храни тебя Господь, - сказала Матрона. - Я за тебя молюсь, но и ты про брань невидимую не забывай. И тогда поглядишь, что будет! Прощай, здесь, на земле, уже не свидимся...
- А может, всё-таки... Жаль... - Иосиф поцеловал ей руку, с усилием поднялся и перекрестил себя. Кое-как утёр лицо рукой и, поспешно поклонившись в угол к иконам, развернулся и почти выбежал прочь...
Дорога назад пролетела в один миг, но на "Кировской" ему показалось, что отсутствовал здесь целую вечность. Стремительным шагом проходя мимо привычных часовых на подступах к бункеру, Иосиф опять остановился рядом с тем, кто подтолкнул его к поездке на Арбат. Даже в полутьме, почти на бегу, ему бросилось в глаза, что паренёк стоит как будто сам не свой, с перекошенным, словно бы окаменевшим лицом.
- Чьто случилось, Миша?
- Отец... Умер в госпитале... Только что из дома на первый пост соседи звонили - они этот телефон знают. Говорят, на отца похоронку принесли, а мать как раз в то время на обед пришла. Как узнала, сердце у неё отказало, тут же на пороге рухнула - в больницу оттащили... Разрешите... На фронт разрешите! Гадов зубами рвать буду!
"Даже в этом не ошиблась, верно предсказала... - укрепляясь в решимости действовать наперекор всему, подумал Иосиф. - И правда, не будет больше мучений у отца этого мальчика - навсегда отмучился!"
- Ладно, пусть тебя подменят... - произнёс он вслух. - Иды в военкомат, отомсти за отца и... возвращайся назад живым и здоровым. Окончится война - настанет время паднымать страну из пепла... примером лучшей жизни для всего мира делать! Нашиму поколению эта задача уже... нэ по зубам, а вы, молодые, может быть, и справитесь! Ступай воевать смело... А о матери твоей мы позаботимся...
Затем, поспешно зайдя к себе, он первым делом разбудил спавшего за столом своего бессменного секретаря, который уже две недели жил в приёмной. - Вставай, Саша! Срочные дела есть...
- Собираться на отъезд, Иосиф Виссарионыч?
- Нет, здесь остаёмся. Записывай скорее адрес... Позвони в горисполком - пусть хоть пару мешков крупы туда завезут. Ещё фамилию запиши и на железную дорогу телефонируй - оказать помощь их работнице, вдове и матери фронтовика... Потом свяжись... кого там за митрополита Сергия в Москве оставили? Хорошая икона завтра к полудню нужна, священник и три певчих. В Измайлово передай - пусть завтра для них "Дуглас" на два часа полёта готовят.
- Для попов?
- Так надо. Не в Ульяновск полетят, ближе. А сейчас, пока раздеваюсь, соедини со мной Жукова...
Едва только Сталин скинул с плеч шинель, тревожно зазвенел телефон командующего Западным фронтом. Штаб находился почти на передовой, и в трубке отчётливо слышался незатихающий грохот артобстрела.
- Товарищ Сталин, по обстановке докладываю...
- Погодите с докладом... Лучше скажите честно, как... на духу скажите - удержим?
Человек на том конце провода замедлил с ответом. Как и Сталин, он уже начинал осознавать горькую правду неумолимых обстоятельств - материальных сил спасти положение нет, и это означает не просто сдачу населённого пункта, но и окончательную гибель всего того, что называется "Русским миром". Но неужели Святая Русь обречена уйти в небытие вот так, недостойно и бесславно? Нет, этого не может, не должно произойти!
- Удержим, - сказал он. - Костьми ляжем, но удержим!
- Ну что ж... Будем сражаться, Георгий... Константинович! И, как говорится, с Богом!
