Вячеслав Макарцев

 

Там, где кончается марксизм...

 

Многих неравнодушных к судьбе социализма людей мучает вопрос: почему социализм, как правило, «выливается в политическую форму диктатуры одного лица»? Вопрос, действительно, очень важный, поскольку на этом основании сегодня и строится практически вся критика социализма. Как представляется, ответ на этот вопрос может быть получен лишь тогда, когда мы посмотрим на социально-экономическую жизнь человечества с «высоты птичьего полета», то есть до предела абстрагируясь от истории, политики, социологии.

Русский социальный мыслитель и создатель Крестовоздвиженского Трудового Братства Николай Николаевич Неплюев увидел с точки зрения «начальных вещей» социальной жизни человечества, что она может быть устроена лишь на трех основаниях: страхе, корысти либо любви[i]. Действительно, здесь невозможно измыслить что-то еще. Страх — это символ государства. Корысть — символ капитализма и «рыночного общества» вообще. Любовь к ближнему — символ общества многими (но не всеми) желаемого, но пока не существующего на земле, его можно назвать Царством Любви к ближнему. Ближний, согласно христианскому учению, — это тот, кто с тобою рядом, или тот, кто нуждается в помощи, то есть не обязательно родственник и сосед. Любовь к ближнему существует в обществе неорганизованно, а потому Неплюев видел свою основную задачу в укреплении «дисциплины любви» в Трудовом Братстве, а также в пропаганде такого устроения общества.

Что произошло после того, как была «демонтирована» корысть в Советской России? Основной опорой в построении нового общества стал страх: людей, преданных корысти, кроме как из-под палки заставить работать было нельзя, а таких было не мало в капиталистической России. Отсюда и исток тоталитаризма, «политической формы диктатуры одного лица».

Но поскольку в России в течение многих веков существовало Православие, основная задача которого состоит в том, чтобы человек стяжал любовь к Богу и к ближнему, в народе был и довольно «толстый слой гумуса» - «религиозного гуманизма», -  представленный многомиллионными массами, для которых было вполне естественным отдавать «оброк» государству страхом: «Итак отдавайте всякому должное: кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх; кому честь, честь (Рим.13:7)». Да к тому же делать это без лицемерия: «Рабы, во всем повинуйтесь господам вашим по плоти, не в глазах только служа [им], как человекоугодники, но в простоте сердца, боясь Бога (Кол.3:22)».

Что касается социально-экономической стороны нового строя, то митрополит Сергий Старогородский, писал: «Этот строй не только не противен христианству, но и желателен для него более всякого другого, это показывают первые шаги христианства в мире, когда оно, может быть, еще не ясно, представляя себе своего мирового масштаба и на практике не встречая необходимости в каких либо компромиссах, применяло свои принципы к устройству внешней жизни первой христианской общины в Иерусалиме, тогда никто ничего не считал своим, а все было у всех общее (Деян. 4,32)»[ii]. Именно наличием массы «представителей любви» и были вызваны «небывалый энтузиазм советского общества», ошеломляющие успехи в строительстве социализма. Но после 1960 года, когда из активной общественной жизни ушло поколение людей, воспитанных с детского возраста до совершеннолетия в лоне Православия, в советском обществе стали нарастать как снежный ком негативные явления. Этот процесс резко ускорили новые гонения на Церковь, инициатором которых был троцкист Никита Хрущева: волюнтаризм, за который сняли Хрущева, — одна из основных черт троцкизма.

Истощение «гумуса любви» и исчерпание возможностей «диктатуры страха» подтолкнули советских правителей на «широкое внедрение хозяйственного расчета», то есть элементов «рыночной системы», а по сути капитализма. Здесь нужно отметить следующий момент: если «представители любви» работают с полной отдаче при любом типе общества, то «представители корысти» будут работать с полной отдачей лишь в обществе корысти, то есть капиталистическом или близком ему по духу. Здесь, как видится, и разгадка того, почему производительность труда в капиталистическом обществе была выше, чем в советском социалистическом обществе. Конечно, общество корысти опирается и на страх, то есть государство, без которого невозможно обуздать разрушительную стихию рынка. Мораль «представителей корысти» в социалистическом обществе очень верно выразил Владимир Высоцкий в песне «Случай на шахте».

 

Сидели пили вразнобой

Мадеру, старку, зверобой,

И вдруг нас всех зовут в забой, до одного:

У нас - стахановец, гагановец,

Загладовец[iii],- и надо ведь,

Чтоб завалило именно его.

 

Он - в прошлом младший офицер,

Его нам ставили в пример,

Он был, как юный пионер - всегда готов,-

И вот он прямо с корабля

Пришел стране давать угля,-

А вот сегодня - наломал, как видно, дров.

 

Спустились в штрек, и бывший зек -

Большого риска человек -

Сказал: Беда для нас для всех, для всех одна:

Вот раскопаем - он опять

Начнет три нормы выполнять,

Начнет стране угля давать - и нам хана.

 

Так что, вы, братцы,- не стараться,

А поработаем с прохладцей -

Один за всех и все за одного.

...Служил он в Таллине при Сталине -

Теперь лежит заваленный,-

Нам жаль по-человечески его...

История Трудового Братства Неплюева свидетельствует, что конфликт между «представителями любви», стремящимися к коммунистическому обществу, и «представителями корысти», жаждущими общества, в основу которого положен рынок и частная собственность, неизбежен.  Он должен закончиться, по мнению Неплюева «обособлением от злых и от зла»: «Обособившись от зла и людей злой воли... разумно организовать добро в собственной жизни»[iv]. В эсхатологии этот конфликт разрешается «отделением овец от козлов».

Вот что пишет об этом известный православный социолог Николай Сомин: «Психология «коммунистов» и «собственников» – существенно разная, свести их позиции к одной нельзя. Либо – либо, третьего не дано. Надо выбирать. И каждый из нас этот выбор делает.

Правда, люди вынуждены жить вместе, а потому они все время стараются сгладить противоречия между этими позициями, замазать их, выявить нечто примиряющее и объединяющее. Что ж, «блаженны миротворцы», плохой мир лучше войны, так что эти усилия носят позитивный характер. Правда, примирение не очень-то получается. Но дело даже не в этом. Необходимость примирения не отменяет неоспоримого факта бытия: люди в имущественном вопросе встают на две принципиально разные, противоположные позиции,

Все это очень серьезно, ибо имущественный психологический выбор делается на глубинном уровне, затрагивающем самые основы бытия. По сути дела выявляется одна из важнейших констант  мировоззрения человека, причем именно тут он в полной мере пользуется своей богоданной ему свободой. Может быть, этот выбор – второй по важности, после выбора «за Бога - против Бога».  Ведь  в сущности речь идет о любви к ближнему, т.е. второй заповеди Христа. Насколько своим ты можешь пожертвовать ради другого? Подлинна ли эта любовь к другому, является ли она постоянным решением, доверяющим коллективу всю свою жизнь, или она – лишь порыв, лишь прихоть, за которой прячется недоверие или себялюбие? Таким образом, этот выбор предстает перед нами как не просто психологический, но даже в большей степени как духовный»[v].

«Силового решения» это противостояние не имеет. Человечество неизбежно подойдет к той черте, когда совершится это разделение. Как происходит этот выбор? Проясняет этот вопрос Иоанн Златоуст, когда размышляет над устроением апостольской общины, о которой повествуют Деяния Апостольские: «Все же верующие были вместе и имели все общее. И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого (Деян. 2:44,45)»; «У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее (Деян. 4:32)». Для Иоанна Златоуста было совершенно очевидным, что это общество любви — любви к ближнему, и он задается вопросом: «Но скажи мне: любовь ли родила нестяжание (нестяжание — это общность имущества, которую так называл Златоуст), или нестяжание – любовь?»  И отвечает на него так: «Мне кажется, любовь – нестяжание, которое укрепляло ее еще более»[vi]. Поскольку человек сотворен по образу и подобию Божьему, дар любви к ближнему имеют все люди. Вопрос лишь в том, как сохранить, упрочить, увеличить этот дар. Вот этим вопросом во все времена занималась Церковь, занималось христианство. Да, имело место в отдельные времена и «фантастическое отражение внешнего мира» и «участие в классовой борьбе» части Церкви, но это все второстепенное и несущественное. Главная задача Церкви во все времена — это способствование верному глубинному выбору между любовью и корыстью, между Христом и маммоной, то есть богатством. 

На каком основании строить коммунистическое общество? Если на фундаменте любви, то без Церкви эту задачу не решить. Если на фундаменте корысти — зачем огород городить: капиталистическое общество это делает. Пытаться вновь при помощи «диктатуры страха» загнать «представителей корысти» в «светлое коммунистическое будущее», уповая на их «перевоспитание»? Это уже проходили. «Раскопать» советского человека? Шкурники не позволят. «Революционное действие пролетариата» пробудить? Да где он, этот пролетариат? Его давно троцкисты вывели, борясь с Церковью: насколько нужно быть слепым, чтобы не видеть того, что именно христианство способствует рождению пролетария и коммуниста. Об этом хорошо сказал Бердяев: «Ненависть русских коммунистов к христианству заключает в себе противоречие, которого не в состоянии заметить те, чье сознание подавлено коммунистической доктриной. Лучший тип коммуниста, т. е. человека, целиком захваченного служением идее, способного на огромные жертвы и на бескорыстный энтузиазм, возможен только вследствие христианского воспитания человеческих душ, вследствие переработки натурального человека христианским духом. Результаты этого христианского влияния на человеческие души, чисто незримого и надземного, остаются и тогда, когда в своем сознании люди отказались от христианства и даже стали его врагами. Если допустить, что антирелигиозная пропаганда окончательно истребит следы христианства в душах русских людей, если она уничтожит всякое религиозное чувство, то осуществление коммунизма сделается невозможным, ибо никто не пожелает нести жертвы, никто не будет уже понимать жизни как служение сверхличной цели, и окончательно победит тип шкурника, думающего только о своих интересах. Этот последний тип и сейчас уже играет не малую роль и от него идет процесс обуржуазивания»[vii].

Действительно, в XIX-XX веках, когда было огромно влияние Церкви на формирование «положительного гуманизма», был и пролетариат, было и видение нового небывалого общества, которое должно было прийти на смену капитализма. Было и «коммунистическое евангелие». Евангелие, если дословно, это добрая, радостная весть — весть о грядущем Царстве, то есть Обществе, мира, добра, святости и истины. Но гонения на Церковь, приведшие к угасанию христианского духа, охлаждение любви размыли пролетариат и растворили в тлетворном воздухе капиталистической действительности очертания грядущего коммунистического общества. Марксизм закончился. Но там, где бессилен Маркс, всесилен Христос. Там, где кончается марксизм, начинается христианство.

Где ошибся марксизм? Давайте исследуем начальную мысль Маркса о коммунизме: «...Атеизм, в качестве снятия бога, означает становление теоретического гуманизма, а коммунизм, в качестве снятия частной собственности, означает требование действительно человеческой жизни, как неотъемлемой собственности человека, означает становление практического гуманизма; другими словами, атеизм есть гуманизм, опосредствованный с самим собой путем снятия религии, а коммунизм — гуманизм, опосредствованный с самим собой путем снятия частной собственности. Только путем снятия этого опосредствования, — являющегося, однако, необходимой предпосылкой, — возникает положительно начинающий с самого себя, положительный гуманизм»[viii].

Да, действительно, имеет отчасти и такое явление как «фантастическое отражение внешнего мира в голове человека» и в христианстве. Но основное содержание, так сказать, солнце христианства общеизвестно: «Бог есть любовь (1Иоан.4:8)». Что значит снять такого Бога? Это значит отказаться от любви к ближнему: атеизм, с точки зрения верующего не в «фантастическое отражение», а в Бога, который «есть любовь», - это отрицание любви к ближнему. Разве «снятие частной собственности» есть уничтожение собственности вообще? А вот «снятие Бога» есть снятие любви вообще. «Фантастическое отражение» - это отражение себялюбия, эгоизма, замкнутости на себя, на свой мир. Если снимать такого рода «бога» - это одно, но снимать любовь к ближнему — это совершенно другое. Такого рода снятием коммунистическая идеология рубит сук, на котором сидит. Две тысячи лет человечество по крупицам собирало в Церкви опыт укрепления любви и возрастания в ней. Этот опыт запечатлен подвигом сотен тысяч святых. И это снимать? Что остается тогда в коммунизме, кроме стремления к общественному богатству, и чем оно отличается от корысти? Кого может привлечь такой идеал? Стремление к коммунистическим отношениям есть порождение любви, потому что в них любовь возрастает, получает возможность безграничного роста. А в какие одежды одевается любовь к ближнему? В одежды  нравственной чистоты и духовного совершенства, то есть в одежды святости. Любовь и святость — вот наполнение «теоретического гуманизма». Коммунисты же уподобились луддитам, сокрушая сосуды любви, чистоты и святости. Конечно, главную роль здесь сыграл троцкизм, о чем, Бог даст, мы еще напишем.

В октябре 1993 году социалистическое государство, социализм были сокрушены отбросившими коммунистические идеи шкурниками - людьми, воспитанными вне православных традиций, в «атеистическом», а на деле в языческом обществе, каким стало советское общество на излете советского времени после «снятия Бога», то есть заповедей любви к ближнему.

И тысячу раз прав был Бердяев: «снятие христианства», то есть любви к ближнему и к Богу, «сняло» и социализм...