Михаил АНТОНОВ. КАПИТАЛИЗМУ В РОССИИ НЕ БЫВАТЬ!

 

Глава 1. ВЛАДИМИР ЛЕНИН - МОТОР И ТОРМОЗ РЕВОЛЮЦИИ

 

Ленин-реалист и Ленин-утопист

 

Попытки либеральных реформ в советский период вос­становить капиталистические отношения предпринима­лись не от хорошей жизни. Недостатки капитализма наши вожди представляли себе очень хорошо. А как строить новое общество, свободное от этих пороков, не знал ник­то, — в истории человечества ранее такого опыта не было. Поэтому, как только социализм вступал в полосу кризиса (а через кризисы происходит развитие любого общества), в поисках выхода из тяжелой ситуации взоры идеологов неизменно обращались к каким-то сторонам капитализ­ма, как наиболее развитого из предшествующих обществ.

Ленин, открыв закон неравномерности развития капита­лизма и изучая его империалистическую стадию, пришел к выводу о возможности победы социалистической револю­ции (то есть о возможности для революционной партии зах­ватить власть и направить развитие по пути к социализму) первоначально в одной (разумеется, в капиталистически раз­витой) стране. Но если говорить о России, то он считал, что даже свержение царского самодержавия возможно лишь в отдаленном будущем, — это он утверждал менее чем за два месяца до Февральской революции 1917 года, в январе, выс­тупая в Цюрихе с докладом. Да и позднее он говорил в кругу своих соратников-эмигрантов, что они вряд ли доживут до революции в России. Но когда буржуазно-демократическая революция в России все же произошла, Ленин, вернувшись из эмиграции, блестяще воспользовался сложившейся ситу­ацией, хотя его знаменитые «Апрельские тезисы» не были сначала поняты не только общественностью, но даже и бли­жайшими соратниками. Очень хорошо рассказал об этом са­мый верный продолжатель дела позднего Ленина Николай Иванович Бухарин. По его словам, эти «тезисы о Советском государстве произвели впечатление с громом лопнувшей бом­бы, взорванной «от отчаянной жизни» вынырнувшим из не­ведомого революционного подполья диким фанатиком, фан­тазии которого нездорово, туманно плавают в каком-то осо­бом измерении, ничего общего не имеющим с нашим трех­мерным пространством».

Почти восемь месяцев Ленин пытался убедить руко­водство и актив партии большевиков в правильности своей линии на взятие власти. Большинство членов ЦК партии после подавления Временным правительством июльско­го выступления трудящихся Петрограда было уверено, что брать власть до открытия Второго Всероссийского Съезда Советов не следует. Как признавался впоследствии Буха­рин, письма Ленина, в которых он призывал к восста­нию, ЦК постановил «сжечь». Ленин все же настоял на вооруженном восстании. Если бы большевики промедли­ли до открытия Съезда, то еще неизвестно, как стали бы развиваться события в стране. Очевидно, Съезд сформи­ровал бы коалиционное правительство, момент для ре­шительной смены политического курса страны был бы упущен, а тогда события пошли бы совершенно иначе.

Несмотря на то, что Ленин должен был оставаться на неле­гальной квартире во время восстания, он оказался в Смоль­ном, потому что опасался, что среди большевиков не найдет­ся деятель, способный арестовать Временное правительство. Видимо, прав был Троцкий, говоривший, что, не будь Лени­на у руководства восстанием, Октябрьский переворот так и не произошел бы. Это был как раз такой момент в истории, когда ее ход в большой мере зависел от того, найдется ли человек, способный на самые решительные меры. Не часто бывает, когда ход исторических событий зависит от личных качеств общественного деятеля. Здесь в полной мере срабо­тали качества Ленина как вождя. По словам одного из пер­вых российских марксистов А. Н. Потресова, «Плеханова — почитали, Мартова — любили, но только за Лениным бес­прекословно шли, как за единственным бесспорным вождем. Ибо только Ленин представлял собою, в особенности в Рос­сии, редкостное явление человека железной воли, неукроти­мой энергии, сливающего фанатическую веру в движение, в дело, с не меньшей верой в себя».

Ленин был не только единственным, кто мог подвигнуть большевиков на немедленный захват власти, но и единствен­ным, кто знал, как ее удержать. На Втором Всероссийском съезде Советов именно Ленин выступил с докладами по самым животрепещущим вопросам — о мире и о земле. И если по вопросу о мире большевики занимали позицию, в наи­большей степени отвечавшую народным чаяниям, то их аг­рарная программа была далека от народных нужд. Пока в партии спорили, что принять за главный принцип — нацио­нализацию или муниципализацию земли, Ленин, чутко уло­вивший требование крестьянства, не смущаясь, предложил от имени большевиков проект декрета о земле, разработан­ный... эсерами! Разразился шумный скандал: эсеры доказы­вали, что большевики украли у них аграрную программу. Ленин на это отвечал: я не отрицаю, что вы составили свою программу на основе крестьянских наказов, но ведь вы столько времени были у власти, кто же мешал вам провести этот декрет в жизнь? А мы взяли власть и в первый же день дали крестьянам землю, на что вы так и не решились.

Естественно, Ленин, как лидер партии, захватившей власть и предложившей ожидавшиеся большинством народа декре­ты, возглавил первое правительство новой, Советской Рос­сии — Совет Народных Комиссаров. Это правительство впер­вые в истории объявило на весь мир о своем намерении стро­ить самое справедливое общество на Земле — социализм и коммунизм. Большевики показали, что взяли власть «всерьез и надолго», и не останавливались перед самыми крутыми мерами, чтобы ее удержать. Они не только разогнали Учре­дительное собрание, отказавшееся утвердить их декреты, но и расстреляли демонстрацию питерских рабочих, выступив­ших в защиту «учредилки». Ленин гениально оценил Советы как новую форму государственности, имеющую всемирно-историческое значение. Эти его заслуги неоспоримы, и их никто не может у него отнять. Ленина по праву считают со­здателем большевистской партии — партии нового типа и первого в мире Советского государства.

Но столь же неоспоримо, что к руководству построе­нием социализма в России сам он абсолютно не был го­тов. Главным для него было — взять власть, а уж с управ­лением Россией большевики справятся. «Что ж, можно и так, — говорил он соратнику, предлагавшему иное реше­ние, чем его собственное, — лишь бы взять власть». Вот и накануне Октября он писал: «Взять власть есть дело вос­стания; его политическая цель выяснится после взятия власти». Дальнейшее виделось ему безоблачным. «В России хватит хлеба, угля, нефти.,.» — писал он накануне Октябрьской революции. То же самое он повторял и пос­ле того, как революция произошла, а уже вскоре Россию охватил голод, и в Поволжье стали нередкими картины людоедства. Такова была сила его «предвидения».

Свою программную работу «Государство и революция» Ленин, скрываясь от ищеек Временного правительства в шалаше у станции Разлив, а затем в Гельсингфорсе, пи­сал в августе — сентябре 1917 года специально перед зах­ватом власти, чтобы управлять страной во всеоружии те­ории. Она была написана на основе идей Маркса и опыта Парижской коммуны и состояла в основном из цитат из работ Маркса и Энгельса, а также из полемики с теми, кого он считал ренегатами марксизма. Лишь в последней главе Ленин предполагал осветить опыт русской револю­ции, но от нее остались только заголовок и подробный план. Представления Ленина о том, как нужно будет стро­ить социалистическую государственность, сейчас пора­жают своей наивностью.

Вся Россия после свержения капитализма представлялась ему как единая фабрика. Армия отменялась и заменялась во­оруженным народом. Полиция также становилась ненужной — рабочие сами способны навести общественный порядок. Суды отменялись, потому что судить на основе революционного правопорядка может каждый. Деньги превращались в некие счетные единицы, каждому гражданину предполагалось вы­дать расчетные книжки, в которые заносились отработанные часы и получаемые продукты труда. Никаких различий между простым и сложным трудом не признавалось, поскольку слу­жащим любого ранга устанавливалась та же зарплата, что и рабочему. Власть на местах переходит в руки Советов, и госу­дарство со временем отомрет. Думается, вряд ли нужно пере­числять все прочие наивности, которые содержались в этой программной работе Ленина, — она издавалась несчетное число раз многомиллионными тиражами и доступна каждому. Ясно, что эти схемы совершенно не учитывали обстановки в такой громадной крестьянской стране, как Россия, тем более в об­становке разгоревшейся вскоре гражданской войны. Впрочем, Ленин и сам признавал: «В нашей революции мы двигались не теоретическим путем, а практическим».

Подстать председателю оказалось и первое Советское правительство. Это «самое образованное правительство в мире», как об этом было принято говорить, состояло из людей, никогда прежде не управлявших даже маленькой конторой, а теперь взявших в свои руки судьбы громадно­го государства. И Ленин с удовольствием вел заседания СНК, на которых распределялись средства и решались организационные вопросы, а сложные задачи, где нужен был созидательный подход, направлялись в комиссии.

Разумеется, я предвижу, что эти мои заметки многими бу­дут восприняты как попытки «очернения» Ленина. Думается, вряд ли нужно даже опровергать подобные утверждения. Ле­нин, его мысли и дела наложили неизгладимый отпечаток на всю историю человечества в XX веке, с ним спорили зубры от идеологии, но и им «очернить» его не удалось. Лично я, как и большинство советских людей ныне еще живущего старшего поколения, был воспитан на культе Ленина, так что намере­ния как-то его принизить у меня не могло возникнуть в прин­ципе. Но до сих пор Ленина критиковали защитники капита­лизма, критиковали за его идеи построения социализма, а моя критика ведется совсем с других позиций. Я критикую его за отступления от линии на строительство социализма. Надо понимать, что Ленин был не Бог, а человек, он не мог знать всего, к тому же у него были свои пристрастия и предубеждения, свои предвзятые идеи, в которые он фанатично верил. Трагедия его заключалась в том, что он, как многие вожди революций до него, не смог удержаться на гребне ре­волюционной волны, поднять которую стремился (а деятеля, который мог бы подхватить вовремя знамя социалистичес­кой революции, тогда в партии и в стране не нашлось, поче­му — это особый разговор). Революция переросла Ленина, а он, цепляясь за власть, стал ее тормозом, возможно даже — готовым стать и ее могильщиком.

Поэтому признание всемирно-исторической роли Ле­нина не означает, что не следует критиковать его оши­бочные взгляды, груз которых 70 лет тягчайшей гирей висел на ногах коммунистов и всех советских людей.

Обратимся к тому времени, когда, взяв власть, большеви­ки национализировали промышленность и банки, установи­ли рабочий контроль над производством и, присвоив эсеров­ский проект Декрета о земле, отдали помещичьи земли крес­тьянам. Многие их постановления открывали дорогу народ­ной инициативе, перед «низами» открылся путь к вершинам знания и культуры в их европейском выражении (хотя по­пытки развития самобытной русской культуры не только ими не поощрялись, но и решительно пресекались, Крупская даже запретила рассказывать школьникам русские сказки). Ведь Ленин и его окружение были не просветителями народа, которому они открыли путь к знаниям, а культуртрегерами, при­несшими народу передовую, как они считали, культуру Запа­да. Но даже в этих рамках народное творчество било через край. Такого творческого накала, обилия и разнообразия но­вых идей, как у нас в 20-е годы, больше, наверное, никогда не бывало во всемирной истории, здесь оказались истоки многих новаторских решений, которые, правда, вскоре у нас были забыты, но затем были подхвачены интеллектуалами Запада. Народ воспринял революцию как свободу, хотя ему и приходилось платить за нее высокую цену, и только интелли­генция восприняла революцию как ужас и хаос.

Часто говорят, что строительство социализма шло бы в нашей стране несравненно успешнее, если бы не навязанная нам эксплуататорскими классами гражданская война. Одна­ко не следует забывать, что в развязывании этой войны Ле­нин, вольно или невольно, сыграл весьма важную роль.

Во время Первой мировой войны Ленин занимал пора­женческую позицию. Он призывал социалистов всех стран превратить войну империалистическую в войну гражданс­кую. Большевики немало сделали для разложения царской армии, для пропаганды братания солдат на фронтах (хотя решающий удар по старой армии нанесло Временное пра­вительство, в особенности его «Приказ № 1»). Неудивитель­но, что царское и Временное правительства его обвиняли (может быть, и не без оснований) в том, что он ведет свою разрушительную работу на деньги германского генштаба. В газете «Живое слово», например, в 1917 году прямо писали, что Ленин и Ганецкий (которому приписывали связь с не­мецким генштабом и роль посредника между немцами и Лениным) — «немецкие шпионы». (Но прав был Керенский, который сам, видимо, не был в этом отношении без­грешен: Ленин был не агент немцев, у него были свои цели, он старался использовать немцев, а они — его). Жители Рос­сии могли верить или не верить этой информации, пока большевики находились в подполье. Но когда они взяли власть, а Ленин стал главой правительства, для сознатель­ных граждан России вопрос об отношении большевистско­го руководства к Германии приобрел важное значение. Ле­нин обратился к немцам с предложением о мире в обход СНК. А немцы, когда с ними начались переговоры о мире, предъявили такие требования, которых нельзя было бы предъявить и к полностью разгромленной стране. Условия мира были настолько тяжелыми и унизительными, что у нас они до сих пор полностью не опубликованы. И когда Ленин, не пытаясь даже хоть что-то выторговать, согласил­ся на подписание Брестского мира (который сам называл позорным и похабным), для многих русских патриотов это стало как бы доказательством того, что Россию возглавил немецкий агент, и они подались на Дон — к Каледину, Краснову, Корнилову, Деникину...

Но почему Ленин так стремился заключить этот «по­хабный» мир? Говорят, что нужно было во что бы то ни стало получить передышку. Это так. Но была и еще более важная причина, о которой не принято говорить.

Большевикам легко было взять власть в Петрограде, где она «валялась», и нужно было лишь поднять ее. С боями, но взяли они власть и в Москве. Никого не должно было вво­дить в заблуждение последовавшее затем «триумфальное шествие Советской власти» по стране. Ощущение обретен­ной наконец свободы миллионами граждан привело к тому, что власть центра оказалась минимальной, в стране воцари­лись хаос и анархия. Украина, Грузия и другие окраины за­являли о своем отделении от России, возникали даже мелкие суверенные республики в пределах отдельных сел. Но самой страшной и потенциально разрушительной силой стала уходившая с фронта армия. Миллионы солдат снялись с позиций и, вооруженные винтовками, а порой и пулемета­ми, ехали домой, силой захватывая поезда, добывая себе пропитание как удастся. Брошенный невзначай Лениным лозунг «Грабь награбленное!» был воспринят в стране со всей серьезностью. Большевики приняли самые крутые меры для наведения порядка в столицах, где в их подчинении были отряды латышских стрелков, рабочих и матросов, но что они могли тогда поделать с грозной стихией миллионов демоби­лизовавших самих себя солдат? Известно, что даже во время переезда Советского правительства из Петрограда в Москву его эшелон едва не был расстрелян анархистами из встреч­ного поезда. Уже в Москве сам Ленин стал объектом напа­дения бандитов, остановивших его автомобиль. Бандиты вытащили его, сестру Марию Ильиничну и шофера из ма­шины и, приставив дуло револьвера к виску вождя, очисти­ли его карманы. То, что он и сопровождавшие его остались живы, надо считать чудом. Но такие случаи убеждали новую власть, что малейший промах с ее стороны мог стать для солдатской орды поводом направиться к столице, где к ней присоединились бы воры и хулиганы, и трудно предсказать, чем бы такой поход завершился. Поэтому заключение мира стало для новой власти условием выживания.

Такой поворот событий был для Ленина неожиданным. Он, как и Маркс, мечтал о подлинно народной революции, которую представлял себе как шествие когорт сознательных пролетариев, естественно, прежде всего в развитых ка­питалистических странах, которым русские пролетарии да­дут только первый толчок. Но когда он увидел действитель­ную, а не придуманную теоретиками народную революцию, представшую перед ним толпами полупьяных солдат с вин­товками, в любой момент готовых поддаться агитации го­рячих голов и двинуться в любом направлении, чтобы уста­новить тот порядок, какой им казался единственно правиль­ным, его обуял ужас. Эти настроения хорошо выражены в его словах, приведенных Горьким в воспоминаниях о Ле­нине: «Ну, а по-вашему, миллионы мужиков с винтовками в руках — не угроза культуре, нет? Вы думаете, Учредилка справилась бы с их анархизмом?»

Поэтому первой и главной задачей нового главы пра­вительства России стало разоружение разложившейся рус­ской армии, представлявшей потенциальную угрозу боль­шевистской власти. Этим и объясняется его готовность принять неслыханно позорные условия капитуляции, предъявленные Германией. Тем более, что на оккупиро­ванной российской территории немцы — он это знал — уж никакого беспорядка не допустят.

А почему такая картина стала для Ленина неожидан­ной? Потому что он, как и большинство русских интел­лигентов, плохо знал Россию и русский народ. Он сам признавался Горькому: «А мало я знаю Россию, Симбирск, Казань, Петербург, ссылка — почти все!»

Мало знал он не только крестьян, но и рабочих — не тех, что ходили на занятия в руководимом им марксистс­ком кружке или стали подпольщиками — распространи­телями газеты «Искра», но тех, что работали на фабри­ках, а после работы пили горькую. Эти думали больше о том, как бы в отпуск заявиться в родную деревню в пид­жаке и кумачовой рубахе, в сапогах, с часами и с гармош­кой. А во время мировой войны место закаленных пролетариев, как Ленин сам смог убедиться, заняли уклоняв­шиеся от посылки на фронт.

Добиваясь согласия партии на заключение мира с Герма­нией, Ленин бросил на чашу весов весь свой авторитет, за­явив: «...или любой ценой немедленный мир, или я ухожу со всех постов...» Он пригрозил отставкой, хотя знал, что несогласие с таким его шагом высказывают не только мно­гие члены партии, но и широкие народные массы. В Кремль поступали сотни писем и телеграмм с протестом против за­думанного подписания мира и с выражением готовности до последней капли крови защищать Отечество (Ленин на это отвечал: пусть лучше они присылают войска, а не телеграм­мы). Значительная часть членов ЦК поддерживала Бухари­на и возглавляемую им группу «левых коммунистов», кото­рые требовали развязывания революционной войны против немцев, что послужило бы толчком для революции на За­паде. «Левые» считали, что лучше даже пойти на времен­ную утрату Советской власти в России, чем на такую капи­туляцию, порочащую Россию в глазах мирового пролетари­ата. Ленина утрата территории не смущала — он и Троцкий уповали на то, что не сегодня-завтра ураган мировой рево­люции сметет всех ее врагов и все границы, а из стран Запа­да ближе всех к революции Германия. «Нам поможет Либ-кнехт. Кайзер падет в этом году» — эти слова Ленина вызы­вали лишь усмешку среди, руководства партии. Ценой не­имоверного давления Ленин добился согласия с его пози­цией лишь с минимальным перевесом (7 из 15 членов ЦК голосовали против). Если бы при голосовании в ЦК, на­пример, Фрунзе не воздержался бы, а проголосовал против (а тем более, если бы Троцкий поддержал Бухарина), Лени­ну пришлось бы уйти с поста главы правительства. Никогда еще он не был так близок к потере власти.

После того, как был заключен этот позорный и похаб­ный мир, на Ленина вскоре было совершено покушение, а затем руководство страной фактически перешло в руки Совета Рабоче-Крестьянской обороны (впоследствии — Совета труда и обороны) и Реввоенсовета республики. Ле­нину, по сути, оставили лишь роль председателя Совнар­кома, власть которого распространялась только на тыло­вые районы Московской губернии (войска Деникина под­ходили к Туле), а его влияние на принятие решений партии сильно уменьшилось. Кстати сказать, этот эпизод пока­зал, насколько мало подходили для России западные ос­новы государственности. Тогда у нас лишь на бумаге су­ществовало такое разделение властей, когда формальным главой государства считался председатель ВЦИК, главой исполнительной власти — председатель СНК, а роль пар­ламента выполняли Съезды Советов. В трудный момент реальная власть должна быть сосредоточена в одних ру­ках — это мы знаем по опыту Великой Отечественной войны. Замечу, что и страны Запада в этом отношении пошли во многом по советскому пути, сосредоточивая в военное время власть в одной инстанции. Все руковод­ство боевыми действиями перешло в руки Реввоенсовета Республики во главе с Троцким. Ленин во время граж­данской войны как бы оставался в тени, занимаясь больше политическими и хозяйственными вопросами.

В общем, в борьбе за власть Ленин показал себя реалис­том и превосходным тактиком, умеющим учитывать и ис­пользовать даже мельчайшие изменения в соотношении политических сил. Но в понимании путей построения со­циализма он недалеко ушел от социалистов-утопистов, роль которых показал еще в 1913 году в своей работе «О трех источниках и трех составных частях марксизма».

 

От Ленина-социалиста — к Ленину-либералу

 

Покушение на Ленина вызвало волну сочувствия главе правительства, которое дало крестьянам землю, и пока­зало большевикам, кем для них является Ленин. С этого момента начинает складываться и крепнуть культ Лени­на, хотя сам он не прилагал к этому усилий и даже, види­мо, противился попыткам своего обожествления (хотя о своем имидже, о своей роли в истории он не забывал и хотел, чтобы она выглядела достойной).

Позиции Ленина вновь укрепились, когда началась рево­люция в Германии, в возможность которой никто из его окружения не верил. Тут авторитет Ленина снова взлетел до небес («это — гений»). Вслед за Германией поднялась Вен­грия, и это показалось Ленину и его соратникам началом нового «триумфального шествия Советской власти», теперь уже по всему земному шару. Надо было видеть и слышать, что говорилось по этому поводу на конгрессе Коминтер­на, — следующие конгрессы будут проходить в Берлине, Па­риже, Лондоне... Коминтерн тогда действительно воспри­нимался как штаб мировой революции, а его руководители уже видели себя распорядителями судеб планеты. Казалось, теперь нужно совсем немного — подтолкнуть европейскую революцию. И ради того, чтобы взрастить коммунистичес­кие партии на Западе, образовавшие III Коммунистический Интернационал (хотя вначале это были кучки маргиналов, не пользовавшихся авторитетом и влиянием в своих стра­нах), из Советской России, где миллионы людей умирали от голода, текли в Европу и Америку потоки золота, брил­лиантов, иностранной валюты. Руководители Коминтерна и лично Ленин наставляли своих агентов в странах Европы и Америки, чтобы они тратили деньги, не скупясь (об этом рассказывала, например, бывшая секретарь Исполкома Коминтерна Анжелика Балабанова в своих воспоминаниях). Но эта колоссальная финансовая подпитка не привела к революции на Западе. Оказалось, что Ленин, проведший почти 17 лет в эмиграции, плохо знал не только Россию, но и Запад, — там пролетариат вовсе не хотел расставаться с тем уровнем жизни, какого добился в результате стачечной борьбы. Пример России сыграл здесь двоякую роль. Для небольшой прослойки романтиков и энтузиастов он послу­жил стимулом для усиления революционной борьбы, а для большинства — предостережением: вот какой хаос и разру­ха ожидают страну, вступившую на путь революции и граж­данской войны. Неудивительно, что вспышки революции в Европе были подавлены. Но вызванная ими эйфория толк­нула большевистскую власть на авантюру — попытку «про­щупать штыком» панскую Польшу. Предполагалось через «труп белой Польши» выйти на границу с Германией, где вновь можно было ожидать восстания рабочих. Поход на Польшу должен был стать началом освобождения Европы от ига капитала. В том, что польский пролетариат восстанет против своей буржуазной власти, организаторы похода, по­хоже, не сомневались. Так зародился план похода Красной Армии на Варшаву. 6 мая 1920 года Ленин обращается с речью к красноармейцам, отправляющимся на польский фронт, наставляя их: «Пусть ваше поведение по отношению к полякам там докажет, что вы — солдаты рабоче-крестьян­ской республики, что вы идете к ним не как угнетатели, а как освободители». Еще бы! Марксист должен считать, что при столкновении социалистической республики с капита­листической страной рабочие и крестьяне последней долж­ны выступить с оружием в руках против своих угнетателей и встретить советских воинов как братьев по классу. Поэто­му Ленин и провозглашает здравицу: «Да здравствуют крес­тьяне и рабочие свободной независимой польской респуб­лики! Долой польских панов, помещиков и капиталистов!» Но и эта авантюра окончилась позорным поражением. К удивлению российских марксистов, польские крестья­не и рабочие не только не встретили наших красноар­мейцев хлебом-солью, но и сплотились вокруг пана Пилсудского, поднялись на защиту только что завоеванной независимости страны. А Красная Армия, руководимая новоявленным военным гением Михаилом Тухачевским, откатилась далеко на восток, понеся огромные потери. Экономика Советской России, и без того дышавшая на ладан, была окончательно подорвана, война причинила ей, и без того разоренной, громадный ущерб, не говоря уж о сотнях тысяч убитых, раненых и пленных красноар­мейцев.

Ленин в беседе с Кларой Цеткин объяснил причины не­удачи очень просто: «В Польше случилось то, что должно было, пожалуй, случиться... Наш безумно смелый, победо­носный авангард не мог получить никаких подкреплений со стороны пехоты, не мог получить ни снаряжения, ни даже черствого хлеба в достаточном количестве и поэтому должен был реквизировать хлеб и другие предметы первой необходимости у польских крестьян и мелких буржуа; те готовы были видеть в красноармейцах врагов, а не братьев-освободителей». Эти несознательные поляки, настроенные не социалистически, не революционно, а националистичес­ки, шовинистически, империалистически, дали одурачить себя сторонникам Пилсудского и защищали своих классо­вых врагов, «давали умирать с голоду нашим храбрым крас­ноармейцам, завлекали их в засаду и убивали». Значит, если бы снабжение Красной Армии было бы поставлено долж­ным образом, то реквизировать хлеб у поляков не пришлось бы, и они не пошли бы на поводу у Пилсудского. Ленин доказывал, что в этой войне Россия оказалась победитель­ницей, хотя ей и пришлось уступить Польше значительную территорию и уплатить внушительную контрибуцию.

Ленин признавался, что «заключение мира с Польшей встретило большое сопротивление», ибо его условия были «выгодны для Польши и очень тяжелы для нас». Ленину пришлось выдержать почти такой же ожесточенный бой, как и при заключении Брестского мира.

Кажется, провал этой авантюры впервые заставил Лени­на и его окружение усомниться в действенности идей про­летарского интернационализма и крепко задуматься над национальным вопросом в новых условиях, разобраться в том, что же такое пролетариат, действительно ли он — мо­гильщик капитализма. Ленин крепко усвоил мысль Маркса и Энгельса, высказанную еще в «Манифесте Коммунисти­ческой партии», о том, что вся предыдущая история чело­вечества была историей борьбы классов, и он последова­тельно проводил в жизнь классовый подход. Однако эта мысль отнюдь не бесспорна. История — это скорее история борьбы государств, в которой классы выступают вместе, с национальных позиций, что и доказала панская Польша. Борьба между классами сосуществует с борьбой внутри клас­сов, даже внутри семьи, и классовая борьба приобретает антагонистический характер лишь в переломные моменты истории. И вовсе не пролетариат становится могильщиком буржуазного строя, как сама буржуазия не была могильщи­ком феодализма. В России царское самодержавие свергла не буржуазия — на улицы Петрограда вышли женщины, возмущенные перебоями с продажей хлеба, а их поддержа­ли солдаты столичного гарнизона, которым надоела бес­смысленная кровопролитная война во имя чуждых им и России интересов, и ехать на фронт им не хотелось. Царь дал петроградскому начальству телеграмму: «Повелеваю прекратить в столице беспорядки». А в итоге сам вынужден был отречься от престола. И в штурме Зимнего дворца, низ­ложившем Временное правительство буржуазии, пролета­риат практически не участвовал. Вопрос о движущих силах революции, да и истории вообще, более сложен, чем это представлялось классикам марксизма. Вообще свергают ста­рый строй не передовые классы, выросшие в его чреве, а те силы, которым тесно в его рамках.

Все сказанное не означает отрицания идеи мировой ре­волюции как таковой. Лозунг мировой революции вначале сыграл огромную роль в мобилизации масс, потому что рус­ского человека не могла вдохновить узконациональная идея, а призыв установить братство трудящихся всех стран пла­неты нашел в передовых слоях нашего народа горячий от­клик. Но со временем этот лозунг стал мешать осознанию русским народом задач устроения своей собственной стра­ны. Но Ленин до конца своих дней думал лишь о том, как бы Советской России продержаться до революции в стра­нах Запада. А мысль о построении социализма в одной, от­дельно взятой, стране, тем более в такой, по мнению Лени­на, отсталой, как наша, оставалась ему до последних дней жизни чуждой. Да это было тогда общепринятым положением, его разделяли и ленинское окружение, и Троцкий. Правда, Ленин порой говорил об условиях нашей «оконча­тельной» победы, а свое последнее публичное выступление заключил словами: «...из России нэповской будет Россия социалистическая», но это было скорее лозунгом, чем ре­зультатом научного анализа.

Два других шага большевистской власти, предпринятые по инициативе Ленина, способствовали тому, что гражданс­кая война в России приобрела столь ожесточенный харак­тер. Во-первых, создание «комитетов бедноты», ставших во многих районах фактическими органами государственной власти. Ленин уже в 1917 году выступил за коллективизацию. Но почему Ленин и его окружение считали Россию ди­кой страной? Потому что это было общее понимание сво­ей страны русской интеллигенцией, которой были прису­щи (как это хорошо показали авторы знаменитого сборни­ка «Вехи») космополитизм, атеизм и ненависть к российс­кой государственности. Поэтому им и в голову не могло прийти, что русский народ обладает своей, притом высо­чайшей, культурой, просто она не похожа на ту западноевропейскую культуру, которая для нашей интеллигенции была эталоном. (Ленин даже не нашел других поводов для «национальной гордости великороссов», кроме того, что Россия дала несколько видных борцов за свободу.) Даже после революции Ленин едва ли не в каждой своей значительной работе сетует на отсталость и некультурность Рос­сии: «мы страдаем от того, что Россия была недостаточно развита капиталистически»; «мы спотыкаемся о недоста­точную культурность масс». В Германии и даже в Венгрии якобы гораздо выше общий культурный уровень, более значительна и прослойка пролетариата, а также инженер­но-технического персонала, и т.п. О «дикости» России сви­детельствовали и бытовые факты, например, когда Зимний дворец был взят, он был не только разграблен, но и зага­жен, хотя канализация в нем работала. То, что это было не просто проявлением дикости, а своего рода местью быв­шим угнетателям, не сразу пришло в голову вождю.

Но если в отсталой и дикой России социализм невоз­можен, то ведь не ждать же столетия, пока она будет про­свещена и преодолеет свое отставание в экономике? Нет. Революция в России возможна, но она сможет победить при условии, что ее поддержит пролетарская революция в передовых странах Европы. В расчете на эту поддержку большевики во главе с Лениным и взяли власть в России в октябре 1917 года. Ленин считал, что социалистичес­кую революцию в России легче начать (в силу того, что народ измучен войной, крестьянство жаждет отобрать зем­лю у помещиков и пр.). Но победить революция у нас, повторял он вновь и вновь, может только тогда, когда она произойдет и в промышленно развитых странах Европы, которые помогут строить социализм в отсталой, некуль­турной России. Значит, Россия, по Ленину, должна была сыграть роль взрывателя в бомбе, которая должна разру­шить старый мир. И Ленин, и его ближайшие соратники, и Троцкий были на этот счет одного мнения.

Но советский поход на Польшу показал Европе, какая опасная орда нависла на ее восточных границах. Та же Кла­ра Цеткин рассказывала Ленину, какое страшное впечатле­ние произвели на Европу, в особенности на немцев, «крас­ноармейцы с советской звездой на шапках и в донельзя по­трепанной военной форме, а часто в штатском платье, в лаптях или в рваных сапогах, появившиеся на своих ма­леньких бойких лошадях у самой немецкой границы». Ну, разве это не орда, угрожающая самому существованию европейской культуры? Цеткин говорила, что в то время вся Европа гадала: «Удержат ли они Польшу в своих руках, пе­рейдут ли они через немецкую границу, и что будет тогда?» Ленину, европейски образованному человеку, надо было как-то гасить революционный порыв Советской России, явно выходивший за установленные пределы. Между тем авангард народа, преисполненный торжеством победы над белогвардейщиной и иностранными интервентами, жаж­дал скорейшего построения социализма в своей стране и освобождения всей планеты от власти капитала, револю­ции на Западе и на Востоке, на помощь которой пошли бы тысячи добровольцев из Советской России. Один из героев шолоховской «Поднятой целины» Макар Нагуль­нов изучал английский язык вовсе не для того, чтобы, оказавшись в туристической поездке в Лондоне, спро­сить, как пройти к той или иной достопримечательности британской столицы, и не для того, чтобы узнать, где выгоднее купить сувениры. Нет, он думал о том, как ста­нет разъяснять английскому пролетарию пути построе­ния социализма в этой стране. Маяковский предсказы­вал: «Как порох, вспыхнет рабочая Америка». Или, как впоследствии писал другой поэт,

А мы еще дойдем до Ганга,

А мы еще умрем в боях,

Чтоб от Японии до Англии

Сияла Родина моя!

Вот это стремление в отсталой России построить новый, справедливый мир, а если удастся, то и распространить этот строй на всю планету, казалось Ленину авантюрой. В самой последней своей работе «Лучше меньше, да лучше» он размышляет: «...удастся ли нам продержаться, при на­шем мелком мельчайшем крестьянском производстве, при нашей разоренности до тех пор, пока западноевропейские капиталистические страны завершат свое развитие к соци­ализму?» Итак, до конца своих дней Ленин думал лишь о том, как России продержаться до мировой революции, ко­торая, по его мнению, зрела уже не только на Западе, но и на угнетенном Востоке. Поэтому авантюре построения со­циализма в одной стране он противопоставил свой план: «к социализму — через отступление в капитализм, через новую экономическую политику (нэп)!»

Тут не было ни гениального маневра, которым было при­нято восхищаться в советское время, ни злонамеренной капитуляции, как порой это выставляют не в меру ретивые критики. Обычный для человека европейской культуры ход рассуждений: в отсталой стране социализм невозможен; революция в передовых странах запаздывает; остается про­вести Россию, которая была недостаточно развита капита­листически, через капитализм; но провести не через сти­хийное развитие, а при сохранении контроля со стороны советского государства. Так свершился путь Ленина от ре­волюционера и коммуниста до социал-демократа в идео­логии и до либерального реформатора на практике.

Подстегнули его к смене экономического и политическо­го курса многочисленные крестьянские восстания, прока­тившиеся почти по всей стране и жестоко подавленные ВЧК и армией (особенно отличился на этом поприще уже упоми­навшийся Тухачевский). Особенно сильным ударом для боль­шинства членов партии стало восстание моряков в Кронш­тадте под лозунгом «Власть Советам, а не партиям!» И даже не сами восстания смущали Ленина, а выразивший самую суть народных требований лозунг «За Советскую власть, но без коммунистов!» Народ считал Советскую власть своей, родной (хотя она порой и круто с ним обращалась), но отка­зывался поддерживать курс на мировую революцию в ущерб развитию собственной страны. Да и сама идея коммунизма как «царства изобилия» уже казалась ему фантастической. Но Ленин сделал из происшедшего совсем иные выводы.

 

«Угар нэпа»

 

Второй раз Ленин мог потерять власть, когда поставил задачу перехода к нэпу. Она была болезненно воспринята большинством партии, особенно новыми кадрами, вооду­шевленными победой над белогвардейцами и иностранны­ми интервентами. Опять Ленину пришлось пригрозить своей отставкой, уговаривать каждого члена Политбюро, затем ЦК. Победа в этом вопросе оказалась для него пирровой.

Сам переход к нэпу не был для Ленина случайностью, а вытекал из его представлений о том, как строить социа­лизм. Уже после революции, в первоначальной редакции статьи «Очередные задачи Советской власти», он дал такую формулу социализма: «Черпать обеими руками хорошее из-за границы: Советская власть + прусский порядок желез­ных дорог + американская техника и организация трестов + американское народное образование... = социализм». Могут сказать, что Ленин, как пчелка, собирал хорошее с каждого цветка, но в данном случае это больше похоже на размышления гоголевской героини Агафьи Тихоновны об идеале жениха: «Если бы губы Никанора Ивановича да при­ставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазаровича, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича, я бы тогда тотчас бы решилась...» Ему, наверное, и в голову не приходило, что перечисленные им составляющие социализма принадлежат к разным цивилизационным моделям и их нельзя совместить в одном строе, и уж подавно он не думал, что эти ценности не будут приняты русской цивилизацией, так как сама мысль о возможности ее существования пока­залась ему, убежденному в общих закономерностях марк­сизма, вздором. Разумеется, все хорошее надо брать и из-за рубежа, но так, чтобы оно накладывалось на русскую осно­ву, а вот ей-то Ленин не придавал никакого значения.

Установку на развитие государственного капитализма в городе и на «справного мужика» в деревне Ленин выра­батывал еще в 1918 году, но только три года спустя она была положена в основу государственной политики.

Принято считать, что сердцевиной нэпа стал переход от продразверстки к продналогу и что автором этой идеи был Ленин, однако это не так. В действительности еще в феврале 1920 года Троцкий подал в ЦК записку, в кото­рой предлагал заменить продразверстку налогом, но Ле­нин выступил против, и это предложение было отклоне­но. И на X съезде партии Ленин первоначально был про­тив введения налога. Но когда пришли новые сообщения о крестьянских волнениях, а затем о восстании в Кронш­тадте, он счел, что отмена продразверстки может послу­жить самым легким началом задуманного им отступле­ния к капитализму. С докладом по этому вопросу он вы­ступил в предпоследний день работы съезда.

На съезде Ленин называл нэп временным отступлением, съезд решил, что элементы капитализма будут допущены «только в пределах местного оборота» — волости, уезда... А после съезда Ленин стал убеждать партию, что нэп — это «всерьез и надолго», и главное в нем — сдача природных ресурсов России в концессию западному капиталу. А ведь сам он в своем докладе на VIII Всероссийском съезде Сове­тов еще 22 декабря 1920 года, то есть за три месяца до X съезда партии, зачитал строки из наказа крестьянина из глубинки, в котором говорилось: «Товарищи, мы вас посылаем на Все­российский съезд и заявляем, что мы, крестьяне, готовы еще три года голодать, холодать, нести повинности, только Россию-матушку на концессии не продавайте». Такая так­тика была для Ленина обычной. Вопреки насаждавшемуся в советское время представлению, Ленин вовсе не был откро­венным со своими соратниками. Он держал их в ежовых рукавицах, посвящая каждого в свои планы лишь в той мере, в какой это нужно было для успеха дела. И интригу, и обман политических противников он считал не просто допустимы­ми, но и непременными качествами настоящего политика. «Военную хитрость Ильич любил вообще, — вспоминал Троц­кий. — Обмануть врага, оставить его в дураках — разве это не самое разлюбезное дело?» (А враг в политике — это не только классовый враг, белогвардеец, но и товарищ, кото­рый встает на пути осуществления твоей политики). Здесь сказался опыт Ильича-конспиратора, хорошо знавшего прин­ципы построения различных тайных организаций.

По Ленину выходило, что стержнем социализма советско­го образца должен стать государственный капитализм, а его, конечно, в рамках волости или уезда не удержишь. И практи­чески политикой государства стало восстановление капита­листических отношений в народном хозяйстве в целом, борь­ба социализма с капитализмом по принципу «кто — кого?». На первый план у коммунистов, по Ленину, выдвигаются умение торговать, побеждать частника в конкуренции. Стало необходимым покупать за большие деньги услуги буржуаз­ных специалистов и иностранных концессионеров.

Значит, нэп был не вынужденным временным отступле­нием ради налаживания смычки города с деревней, — «смыч­ка» оказалась прикрытием для восстановления капитализма. Для смычки можно было ввести госзаказ для предприятий, производящих товары, нужные крестьянину, выделить им дотации из госбюджета и разрешить продажу крестьянами их продукции после уплаты продналога. Определенно на это потребовалось бы меньше средств, чем на финансирование мировой революции. Но на деле была открыта дорога част­ному капиталу во всей системе общественного производства.

Для самого Ленина переход к нэпу стал во многом сме­ной самих основ социализма. Чтобы почувствовать это, достаточно сравнить два документа — его выступление на III съезде комсомола 2 октября 1920 года и написан­ный им проект постановления ЦК РКП(б) о роли и зада­чах профсоюзов в условиях новой экономической поли­тики от 12 января 1922 года.

Вот как Ленин поучал коммунистическую молодежь: «Если крестьянин сидит на отдельном участке земли и присваивает себе лишний хлеб, т.е. хлеб, который не нужен ни ему, ни его скотине, а все остальные остаются без хлеба, то крестьянин превращается уже в эксплуататора. Чем больше он оставит себе хлеба, тем ему выгоднее, а другие пусть голодают: «чем больше они голодают, тем дороже я продам этот хлеб». Надо, чтобы все работали по одному общему плану на общей земле, на общих, фабриках и заводах и по общему распорядку...

Земля у нас считается общей собственностью. Ну, а если из этой общей собственности я беру себе известный кусок, возделываю на нем вдвое больше x^геба, чем нужно мне, и излишком хлеба спекулирую?.. И чтобы не дать снова вос­становиться власти капиталистов и буржуазии, для этого нужно торгашества не допустить...»

Саму суть коммунистического воспитания Ленин то:да ви­дел в борьбе «против эгоистов и мелких собственников, про­тив той психологии и тех привычек, которые говорят: я доби­ваюсь своей прибыли, а до остального мне нет никакого дела».

А с наступлением нэпа Ленину приходится учить партию совершенно другому. В упомянутом постановлении ЦК говорится:

«.« Теперь допущены и развиваются свободная торговля и капитализм, которые подлежат государственному регулирова­нию, а, с другой стороны, государственные предприятия перево­дятся на так называемый хозяйственный расчет, т.е. на ком­мерческие и капиталистические начала... чтобы добиться безу­быточности и прибыльности каждого госпредприятия...»

Вот и получается, что в основу развития экономики зак­ладывается тот самый принцип «я добиваюсь своей при­были, а до других мне нет никакого дела», против которого Ленин предостерегал комсомольцев, а через них — и всю партию и страну. Этот момент оказался решающим в эко­номическом и социальном развитии Советской России. И впоследствии наша экономика не раз упиралась в этот прин­цип личного, ведомственного, корпоративного эгоизма, преодолеть который она так и не смогла. Ленин пережил некий психологический слом, его пере­ход к нэпу можно рассматривать как акт отчаяния, разоча­рования в человеке. У нас не раз приводились, но остались неосмысленными его слова о том, что большевики рассчи­тывали войти в коммунистическое общество на волне эн­тузиазма, порожденного в народе революцией, но этот рас­чет оказался ошибочным. И им пришлось пойти на созда­ние материальной заинтересованности индивида, чтобы строить социализм. Иными словами, расчет был на один тип человека, энтузиаста, а в жизни тот оказался иным, кулачком (еще А. Н.Энгельгардт в 70-е годы XIX века по­казал, что известной долей кулачества обладает каждый кре­стьянин, да и рабочие, вышедшие из крестьян, недалеко ушли от них в этом отношении). И тут в Ленине сказалась особенность его характера: раз не удалось дело с энтузиас­тами, то махну-ка я в другую крайность и сделаю ставку на индивида с его личным интересом. Но ведь можно пред­положить и иной тип материальной заинтересованности — общей, когда каждый ощущает улучшение своей жизни по мере экономического роста страны, и некоторое время он действительно в СССР наблюдался. Но нэп стал следстви­ем ставки на индивидуализм.

С принятием программы нэпа жизнь в Советской Рос­сии несказанно изменилась. Вновь вступила в свои права частная собственность. Неизвестно откуда появившиеся нэпманы с огромными капиталами непонятного проис­хождения («новые русские» того времени) торжествова­ли, спекулировали, кутили в ресторанах и все больше чув­ствовали себя «солью земли» и хозяевами жизни. Пота­кая их вкусам, процветала пошлая «массовая культура». В деревне, ставшей после Октября почти сплошь середняц­кой, снова вырос и стал задавать тон жизни «кулак».

Наши современники в большинстве своем плохо представ­ляют себе, что такое нэп. Даже убежденные сторонники со­циализма подчас рисуют картины чудесного возрождения разоренной войной страны, когда после повсеместного голо­да вдруг словно по мановению волшебной палочки воцари­лось изобилие, и прилавки магазинов, давно не видевшие никаких товаров, стали ломиться от их изобилия. Да, это так, но сегодня, когда в результате либеральных реформ мы тоже имеем возможность полюбоваться прилавками с десятками сортов колбасы, но вряд ли сможем ею полакомиться из-за отсутствия денег, нас уже такое чудо не удивит. Вот и в нэ­повской России 20-х годов поглядеть на внезапно объявившееся изобилие товаров мог каждый житель столицы, но ку­пить их могли немногие. В стране царили разруха, безработи­ца, нищета, беспризорщина.

Нэпманы вовсе не стремились развивать производитель­ные силы России, они занимались больше аферами и спеку­ляциями. Подлинный герой нэпа — не владелец лавочки, а герой произведения Ильфа и Петрова «Золотой теленок» Александр Иванович Корейко, которому в прошлом 2002 году исполнилось бы 110 лет (либеральным реформаторам следо­вало бы торжественно отметить эту дату, ведь речь идет об основоположнике их философии жизни). Напомню лишь два эпизода из биографии этого выдающегося деятеля нэпа. Бу­дучи комендантом поезда, который должен был доставить продовольствие из Полтавы в Самару, Корейко этот поезд украл. Поезд в Самару не пришел, а в Полтаву не вернулся. В конце 1922 года Корейко открыл промысловую артель хими­ческих продуктов «Реванш», арендовав для этого две комна­ты. В задней комнате находилось производство. Там стояли две бочки, одна на полу, другая повыше. Они были соедине­ны трубкой, по которой бежала жидкость. Когда вся жид­кость перетекала из верхней бочки в нижнюю, рабочий-маль­чик ведром вычерпывал жидкость из нижней и переливал в верхнюю. И процесс производства возобновлялся. Сам Ко­рейко переезжал из банка в банк, хлопоча о ссудах для рас­ширения производства. А в трестах он выбивал химические продукты и по удесятеренной цене сбывал их на госзаводы. Вырученные рубли он обращал в валюту на черной бирже. Когда по прошествии года банки и тресты произвели реви­зию артели, выяснилось, что по трубке из одной бочки в другую течет простая вода, а сам Корейко с большими день­гами отбыл в неизвестном направлении. «Он чувствовал, что именно сейчас, когда старая хозяйственная система сгинула, а новая только начинает жить, можно составить великое бо­гатство... Все кризисы, которые трясли молодое хозяйство, шли ему на пользу, все, на чем государство теряло, приноси­ло ему доход. Он прорывался в каждую товарную брешь и уносил оттуда свою сотню тысяч... В том, что старое вернет­ся, Корейко никогда не сомневался. Он берег себя для капи­тализма». (Узнаваемая картина?)

Чем тяжелее была жизнь рабочего люда, тем легче было нэпманам навязывать ему нищенскую оплату труда и звери­ные условия быта. Одиннадцать работниц промышленного огорода братьев Пузенковых в Разинской волости Московс­кого уезда проживали в комнате площадью 25 квадратных метров, с наглухо задраенным окошком, в условиях жуткой антисанитарии. С несчастными женщинами хозяева твори­ли, что хотели, а они не могли противиться, потому что и такую работу считали за счастье, в деревне им оставалось только погибать от голода. Если такое было возможно под самой Москвой, где все-таки существовал какой-то надзор со стороны государства, то что же делалось в провинции?

В очерке о жизни воронежской деревни рассказывается, что крестьяне возобновили строительство домов без единого гвоздя, потому что гвозди стали непозволительной роско­шью. В большинстве крестьянских изб пол — земляной, нет створчатых окон — воздух не освежается, грудные ребятиш­ки покрыты мухами. Крестьяне моются редко, едят из общей деревянной чашки деревянными ложками, спят вповалку. Неудивительно, что широко распространены болезни, в том числе сифилис и туберкулез. К чему должна была привести эта вакханалия, если бы ей не положили конец?

Поворот к нэпу, эта первая попытка «перестройки» в Советской России, вызвал глубочайший кризис в партии, состав которой за годы гражданской войны несказанно из­менился. Ленинское окружение — «партийная гвардия» — превратилось в тоненькую прослойку, тонувшую в среде рабочих и крестьян, принявших идею социализма как дело жизни. Идейные коммунисты, не согласные с нэпом, тыся­чами выходили из рядов РКП, а то и кончали жизнь само­убийством. Многие, думаю, помнят показанный по телеви­дению фильм «Гадюка» по повести Алексея Толстого, геро­иня которой, фронтовичка, затравленная соседями-нэпма­нами, вынуждена была прибегнуть к помощи «товарища маузера». Образ партийца, тяжело переживавшего возвра­щение капитализма, казалось бы навеки канувшего в Лету, стал центральным в советской литературе той эпохи. Так, один из героев романа Владимира Лидина «Отступник» Свербеев, фронтовик, которого нэп выбил из колеи, сетует: «Нет справедливости... по-прежнему один живет хорошо, а другой плохо». Из партии его вычистили. «Таких вот, как я, тысячи, брат, мы на огонь летели, дрались, себя не жалея, в пух по ветру себя пускали... Горизонты открылись... А нас с военной работы прямехонько в бухгалтерию — учитесь, то­варищи, на счетах считать да штаны просиживать...»

На мой взгляд, очень показательна позиция такого чут­кого наблюдателя общественных настроений, как наш великий поэт Сергей Есенин, кстати сказать, погибший в самый разгар нэпа. В своей анкете он записал, что принял Октябрьскую революцию, но по-своему, «с кресть­янским уклоном», и что он был «гораздо левее» больше­виков. Имеются в виду, очевидно, большевики, прово­дившие «новую экономическую политику».

Другая очень популярная тема тех лет — споры о «верх­них этажах быта». Многих партийцев волновало то, что ра­бочий юноша, окончив вуз, получил первую приличную дол­жность, «вышел в люди» — и сразу же оказался в новом для себя мире, обычно среди «осколков» буржуазного миропо­нимания и образа жизни. А как же иначе, если никаких «выс­ших» бытовых форм (если не считать запретов комсомоль­цам носить галстук и роговые очки, а комсомолкам — пользо­ваться косметикой и ходить в туфлях на высоком каблуке) коммунисты выработать не смогли. Престижным было при­обретать заграничные товары, а значит — поддерживать ча­стника, потому что в государственных и кооперативных ма­газинах такого добра не было. И государство, равняющееся на спрос, капитулировало перед требованиями этой тонкой прослойки, «подверженной влиянию чуждого класса». Аске­тический и пуританский образ жизни эпохи «военного ком­мунизма» рухнул, а собственного идеала, социалистической модели быта, основанной на целесообразности, чистоте и высоком качестве, так и не появилось. Нэпманы навязыва­ли свои идеалы, которым коммунисты, чувствовавшие себя творцами нэпа и, следовательно, ответственными за его про­явления, не смогли противопоставить ничего.

Очень интересно складывалось положение коммунистов в науке. На научную работу обычно направлялись кадры, которые не были задействованы на партийной, хозяйствен­ной работе, в армии, то есть как бы «второй сорт». Но и эти специалисты были крайне загружены чтением лекций и док­ладов на политические темы, так что на собственно занятия наукой они могли тратить совсем немного времени, рабо­тая урывками. А работать приходилось в окружении буржу­азных специалистов, которых было подавляющее большин­ство. Поэтому в области естественных наук выявились два типа научных работников-коммунистов. Одни, «кавалерис­ты», готовы были идти на штурм твердынь буржуазной на­уки так же, как шли в бой с белогвардейцами, с саблей в руке. Увы, кроме цитат из Маркса и Ленина, они не могли ничего противопоставить данным опытов или теоретичес­ких изысканий своих оппонентов (я еще застал представи­телей этого уже вырождавшегося социального типа). Дру­гие, сразу «ушибленные» ученостью буржуазных спецов, Советского государства. Прав журналист, писавший не­давно, что «Ленин, еще живой, по сути, крушит и громит созданное им любимое детище — Советское государство, требует отделить заслугу русской революции от того, что исполнено плохо, от того, что еще не создано, от того, что надо по многу раз переделывать».

Идеи о том, что большевикам необходимо учиться тор­говать, идти на выучку к купцу и приказчику, не находи­ли отклика у членов партии. Ведь Ильич ничего не гово­рил о том, как Советской России, не ожидая революции на Западе, своими силами пробиваться в клуб индустри­альных держав, — такая постановка вопроса казалась ему немыслимой. А партия и страна ждали именно такого призыва. Статьи Ленина с изложением новых задач партии, написанные, когда он уже находился на лечении в Горках, ЦК не разрешал печатать, а если он настаивал, на места в партийные организации направлялись, по сути, издевательские инструктивные письма, в которых указы­валось на утрату им понимания происходящего и пред­писывалось не принимать его идеи всерьез. Это было полное политическое фиаско признанного вождя рево­люции. Но оно вполне закономерно.

Кажется, мысль об этом промелькнула у него в голове лишь накануне его смерти. Вот его последние предсмер­тные слова, сказанные осенью 1923 года (если верить не так давно умершему популярному у «патриотов» литера­туроведу и историку, а точнее — идеологу Вадиму Кожинову): «Конечно, мы провалились... Мы должны ясно видеть... что так вдруг переменить психологию людей, навыки их вековой жизни нельзя. Можно попробовать загнать население в новый строй силой», — но это, зак­лючил Ленин, приведет к «всероссийской мясорубке». («Литературная газета», 22.03.89).

 

Крах нэпа

 

Во время болезни Ленина, когда стало очевидным, что она смертельна, в верхушке РКП(б) развернулась ожесто­ченная борьба за положение лидера партии. На власть пре­тендовали Троцкий — народный комиссар по военным и морским делам и председатель Реввоенсовета Республики, Зиновьев — глава Коминтерна и руководитель Петроградс­кой парторганизации (выступавший обычно в связке с Ка­меневым — руководителем парторганизации Москвы), Бухарин — главный идеолог и теоретик партии, и Сталин, назначенный по предложению Ленина Генеральным секре­тарем РКП(б) (многие тогда считали этот пост чисто кан­целярским) и неожиданно для всех «сосредоточивший в своих руках необъятную власть». Каждый из претендентов боролся не просто за личную власть, но и за определенный политический курс, за свое видение будущего страны. Под­робности этой борьбы надо разобрать отдельно, а здесь надо лишь заметить, что, несмотря на полное игнорирование верхушкой ЦК последних идей Ленина, никто из претен­дентов сначала не покушался на авторитет умирающего вож­дя. Напротив, все они всячески укрепляли сложившийся культ Ленина, причем каждый из них рассчитывал исполь­зовать ленинский авторитет для укрепления своих позиций. Поэтому формально никто из них открыто за «отмену» нэпа не выступал, хотя единственным сторонником продолже­ния этой политики оставался Бухарин. Троцкий, Зиновьев и Сталин заявляли себя сторонниками форсированной ин­дустриализации (правда, понимали они ее по-разному), а ее можно было провести, только распрощавшись с нэпом.

Курс на иностранные концессии себя не оправдал. Кажется, кроме карандашной фабрики международного авантюриста Арманда Хаммера да нескольких горных предприятий в Сибири удачных концессий у нас так и не появилось. А те немногие, которые пытались пустить кор­ни в Советской России и для этого умеряли свои аппети­ты в отношении размеров прибыли — устанавливали ра­бочим зарплату, намного более высокую, чем на государ­ственных заводах и фабриках, были закрыты, потому что разлагающе действовали на российский пролетариат. Но главное — страна оказалась перед угрозой голода.

Уже в 1928 году Сталин столкнулся с трудностями в заготовке хлеба. Зерно в стране было, но кулаки не хоте­ли продавать его по ценам, установленным государством. Стало ясно, что с вольницей для кулаков, какой был нэп, надо кончать. Оказалось, что десять лет были потеряны для индустриализации страны, и СССР не был готов к отражению нападения со стороны империалистов Запа­да, угроза которого становилась все более очевидной.

Сталин поставил вопрос предельно четко и жестко: мы отстали от передовых стран Запада на 50 — 100 лет; либо мы пробежим этот путь за 10 лет, либо нас сомнут. Расчет оказался точным: до нападения гитлеровской Германии на СССР оставалось чуть больше десяти лет. Но если десять лет были для индустриализации поте­ряны, то ее придется проводить форсированно, с напря­жением всех сил народа. И проводить ее может, только сильное государство. Значит, и ленинский курс на ослаб­ление государственности тоже должен быть пересмотрен.

Вот тут нэпу пришел конец — совершенно объективно. А вместе с ним кончилось и время того «тончайшего слоя партийной гвардии», который рассматривал Советскую Россию как вечного ученика передовой Европы. «Гвар­дейцы» еще оставались в строю, громко, со скандалами, выясняли между собой, у кого из них больше партийный стаж, кто дольше сидел в тюрьмах и больше побегов со­вершал с каторги, но курс партии определяли уже не они. «Ленинский призыв» в партию, который Сталин препод­нес как посмертный подарок Ильичу, в действительности привел к тому, что «старая гвардия» совершенно потону­ла в этом новом мощном потоке.

Установка на построение социализма в одной, отдельно взятой, стране, причем, по мнению «верных ленинцев», стране отсталой, некультурной, казалась им нарушением самых основ марксизма и ленинизма и объективно толкала их в оппозицию сталинскому режиму. И 1937 год стал «на­чалом конца» этой оппозиции. Чистка кадров вылилась в государственный переворот, большевики (замечу попутно, что Ленин страшно не любил это слово) взяли верх над коммунистами-ленинцами. В зрелом советском обществе не было ничего, что роднило бы его с коммунизмом Мар­кса и Ленина. То, что Сталин называл себя верным ленин­цем, лишь запутывало дело. (Может быть, Сталин только говорил о своей верности учению Ленина. А на деле он, как известно, относился к Ленину с легкой иронией, на­пример, называл его «Ленин Ламанчский». И некоторые декреты покойного вождя, как, например, установку на беспощадную борьбу с Православной Церковью, просто отменил безо всяких обсуждений.)

Курс на индустриализацию, на превращение нашей страны в великую мировую державу, казавшийся оппози­ции профанацией марксизма, был с энтузиазмом встре­чен передовой частью народа. Он отвечал глубинным ос­новам русского национального характера, поскольку наш народ с полной отдачей трудится лишь для великого дела (о русском национальном характере надо писать отдель­но), причем русский человек должен ощущать свою при­частность к историческим свершениям своего государства. Это как бы гражданская, государственная религия тоталитарного человека, каким русский человек сложил­ся исторически и является по самой своей сути. Но с те­орией социализма дело обстояло по-прежнему неважно, и корень трудностей заключался в одной ошибке класси­ков марксизма, которая до сих пор не только не исправ­лена, но даже и не выявлена.

 

Об одной неточности в трудах классиков

 

Весьма тяжкие последствия повлекла за собой одна неточность классиков — рассмотрение социализма и ком­мунизма как двух стадий одной и той же общественно-экономической формации. В действительности же это совершенно разные формации, к тому же относящиеся к различным цивилизациям.

Маркс это чувствовал и после анализа капитализма, осоз­нав его неполноту (в немалой степени под воздействием процессов, происходивших в России), собрал богатейший материал для анализа особенностей азиатского способа про­изводства, но смерть помешала ему осуществить свой за­мысел. Ленин был типичным российским интеллигентом, ориентированным на Запад, но на наиболее радикальное течение европейской мысли — на марксизм. Он считал, что русский рабочий много хуже немецкого, английского или французского, но азиат был еще хуже. Слово «азиат­чина» было у Ленина синонимом отсталости и некультур­ности. Поэтому особенности азиатского способа производ­ства остались для него тайной за семью печатями.

А между тем Россия — это страна в большей степени с азиатским способом производства, чем с известным Запад­ной Европе. Русские — народ с азиатским менталитетом, с азиатской судьбой. Точнее говоря, это народ особого скла­да, народ евразийский. Пожалуй, первыми об этом во весь голос сказали в 20-е годы прошлого столетия евразийцы — небольшая группка белоэмигрантов, пытавшихся осмыслить развитие Советской России того времени.

Они в своих теоретических построениях исходили из того, что Россия — шестая часть света, ЕВРАЗИЯ — «узел и начало новой мировой культуры». России предначертан осо­бый исторический путь и своя миссия в истории. Русская национальность не может быть сведена к славянскому эт­носу, в ее образовании большую роль сыграли тюркские и угро-финские племена («без татарщины не было бы России»). Русские, в короткий исторический срок пройдя от Великого Устюга до берегов Тихого океана, навсегда стали нацией первопроходцев, «духовных кочевников», даже если оставались земледельцами. Русские — «народ-всадник», хотя бы и практикующий трехполье. Они обрели новое каче­ство — «становиться могущественной ордой». В русских землепроходцах, в размахе русских завоеваний и освоений — тот же дух, то же ощущение континента, что и у монголь­ских завоевателей, он противостоит западноевропейскому ощущению моря. Русская нация — континентальная, в от­личие от англичан, нации океанической. (Это деление на­ций на континентальные и океанические, находящиеся между собой в многовековой борьбе, лежит в основе тео­рий основоположников геополитики.) Основателями рус­ского государства были не киевские князья, а московские цари, унаследовавшие империю монгольских ханов. Рос­сия — наследница Великих Ханов, продолжательница дела Чингиза и Тимура, объединительница Азии. В ней сочета­ются одновременно историческая «оседлая» и «степная» стихия. Русские — имперский народ, они по своему мен­талитету гораздо ближе к казахам, киргизам или калмы­кам, до начала XX века остававшимся кочевниками, чем к европейцам. А народы, жившие в районах поливного зем­леделия, например, узбеки, к евразийским не относятся, это — типичные азиаты. Народы России образуют особую многонародную нацию, их союз сложился исторически и основывается на общей для них приверженности принци­пу социальной справедливости.

Если европейцы превыше всего ставят личность с ее неотъемлемыми правами, то русские, по мысли евразий­цев, видят себя как «симфоническую личность», нераз­рывно связанную с другими — в семье, общине, государ­стве. Русские во всем противостоят европейцам, считаю­щим себя центром вселенной, а все остальные народы «вторым сортом». Поэтому «Россия отворачивается от Европы и поворачивается лицом к Азии». Русским не­пременно придется сразиться с европейцами. Более того, русские призваны возглавить борьбу всех угнетенных народов против мирового империализма.

Евразийцы полагали, что их теория больше подходит для России, чем марксистская теория большевиков. Но и в деятельности большевиков они находили много полез­ного для страны. Поэтому некоторые евразийцы верну­лись на Родину, но были здесь репрессированы. Затем идеи евразийцев были надолго забыты, и лишь в наше время они вновь оказываются весьма актуальными.

Видимо, не случайно то, что в наши дни Евроазиатс­кий экономический союз образовали Россия, Белоруссия, Казахстан и Киргизия (Таджикистан присоединился к союзу просто из-за того, что в разгоревшейся там граж­данской войне его правящему режиму не на кого, кроме России, опереться), тогда как Украина, Молдавия, Гру­зия, Армения, Азербайджан, Узбекистан и Туркмения в него не вошли. (В реальность «единого экономического пространства» России, Белоруссии, Украины и Казахста­на я не верю.) В основе этого союза лежат не только со­ображения об экономических выгодах, но и сходство мен-талитетов русского народа и азиатских прежде кочевых народов, общность их исторических судеб. Если бы в этот союз вошли Узбекистан и Туркмения и стали бы играть в нем заметную роль, то такое межгосударственное образо­вание действительно можно было бы назвать не Еврази­ей, а Азиопой, как это предлагали некоторые юмористы.

Очевидно, что если пути развития страны с азиатским способом производства пытаются выработать, руководству­ясь теорией, основанной на опыте Европы, решения не­пременно окажутся во многом ошибочными. Поэтому се­годня важно вновь рассмотреть основные особенности со­циализма и коммунизма.

Слово коммунизм происходит от латинского communis — общий. В Средние века в Западной Европе коммунами назывались городские общины, добившиеся от сеньоров права на самоуправление. Муниципальное самоуправле­ние в период Великой Французской революции тоже именовалось коммуной (Нам больше всего известна Па­рижская коммуна 1871 года). До сих пор во Франции, Италии и некоторых других странах коммунами имену­ются поселения городского или сельского типа, образующие низшую административно-территориальную едини­цу. В Западной Европе вся общественная и экономичес­кая жизнь основывалась на коммунальном принципе. Капиталы объединялись в акционерные общества, трудя­щиеся образовывали профсоюзы. В Англии, на примере которой Маркс анализировал капитализм и вырабатывал свои представления о будущем разумном обществе, до сих пор человек — замкнутый индивид, остающийся тако­вым и дома, и на работе. То, что частная собственность священна и неприкосновенна, англосакс впитал с молоком матери. Но эти индивиды объединяются по каким-то интересам (хобби) в различные клубы, комитеты и пр. или хотя бы в пабе (пивной — об этом хорошо написано в книге Всеволода Овчинникова «Корни дуба»). Ленин наблюдал этот «коммунизм» в Швейцарии, где он провел значительную часть своего пребывания в эмиграции.

Слово социализм происходит от латинского socialis— общественный. Русский народ — народ-государственник, русский человек никогда не замыкался в границах семьи или своей округи, он всегда был очень чуток к судьбам своей страны (об этом надо писать отдельно). И частная собственность никогда не была для него идолом, которо­му надо поклоняться.

Маркс нарисовал ужасающую картину эксплуатации анг­лийского пролетариата во второй половине XIX века. Одна­ко с того времени на Западе многое изменилось. Развитие производительных сил (а также эксплуатация «третьего мира» развитыми странами Запада) позволило уменьшить степень эксплуатации рабочего класса, как и степень отчуждения работника от средств производства. В ведущих капиталисти­ческих странах восторжествовала буржуазная демократия. Трудящиеся упорной борьбой за свои права (особенно под влиянием нашей Октябрьской революции) добились уста­новления для них развернутой системы социальных гаран­тий. Нынешнее «общество потребления» далеко ушло от прежнего капитализма, так что оно выглядит как «коммуни­стическое» не только по сравнению с прежним капитализ­мом (ведь коммунизм, по Марксу, это общество, где «богат­ства польются полным потоком...»). Даже и в сравнении с недавним страдавшим от всевозможных «дефицитов» соци­ализмом это было общество изобилия. Не случайно многие советские туристы воспринимали Запад как потребительс­кий рай. Им казалось, что именно там построено общество, где «каждому по потребностям» (хотя потребности у различ­ных слоев населения, естественно, были разные). Поэтому социалистическим партиям Запада, не ставившим своей це­лью свержение существующего строя, а нацеленным на борь­бу за улучшение жизни трудящихся в его рамках, больше подошло бы название коммунистических.

Напротив, в России социал-демократическая рабочая партия сразу же поставила своей конечной целью полное ниспровержение строя, основанного на частной собствен­ности и эксплуатации человека человеком. Придя к вла­сти, она немедленно провела национализацию всех известных тогда средств производства. Государство стало, по существу, единственным собственником всего. Общена­родная и государственная собственность воспринимались почти как синонимы. Такой партии гораздо больше под­ходит название социалистической. Она и называлась со­циал-демократической, пока Ленин не предложил сме­нить ее название, именовать ее коммунистической парти­ей, потому что термин «социал-демократия» был опош­лен и дискредитирован предателями интересов трудящих­ся — вождями партий II Интернационала.

А что касается коммунизма по Марксу («богатства пол­ным потоком»... и «по потребностям»), то его нужно отне­сти к области утопий. Маркс жил в эпоху, когда люди еще не столкнулись с угрозой гибели цивилизации в результате экологического кризиса. Маркс считал природу неисчер­паемой кладовой ресурсов. А сейчас ясно, что если бы все современное человечество стало жить хотя бы по нынеш­ним американским стандартам (коттедж на семью из четы­рех человек, два-три автомобиля и пр.), то эта экологичес­кая катастрофа уже произошла бы, и на Земле из живых существ остались бы только крысы да тараканы.

Коммунизм — не строй, а тенденция, характеризующая образ жизни на Западе. Социализм — не строй, а тенден­ция, характеризующая строй жизни на Востоке. Советс­кий строй нельзя просто именовать социализмом (в совре­менном мире существует множество разновидностей со­циализма, можно даже сказать, что весь мир в той или иной мере прошел через социализм), ни тем более комму­низмом. Примечательно, что как только правящие круги развитых стран Запада при наступлении критической си­туации ставили экономику под государственный контроль (например, когда Ф.Д.Рузвельт проводил меры антикри­зисного характера в годы Великой депрессии в США), их противники немедленно поднимали крик о «ползучем со­циализме». В известной мере можно считать, что вторая половина XX века прошла под знаком борьбы западного коммунизма против восточного социализма.

Эти рассуждения могли бы показаться чисто терминоло­гическими упражнениями, если бы они не имели прямого отношения к оценке ситуации, сложившейся в настоящее время в стране и в мире. Вдумайтесь: и Маркс, и Энгельс, и Ленин считали, что социализм — это первая фаза комму­низма, период перехода от капитализма к коммунизму. И вот в 1936 году Сталин заявил, что социализм в нашей стране в основном построен, то есть первая фаза коммунизма окончилась. Но второй, высшей его фазы почему-то не на­ступило. Страна оказалась зависшей в какой-то «полутор­ной» фазе коммунизма. И советским идеологам пришлось всячески изворачиваться, придумывать какой-то период пе­рехода от социализма (который сам был назван классиками периодом перехода) к коммунизму. Поскольку период этого перехода слишком затянулся, пришлось придумывать еще периоды развернутого строительства социализма, развитого социализма... Все это становилось просто смешным, и неда­ром в 1980 году ходил по стране анекдот: коммунисты обе­щали к этому времени построить коммунизм, а вместо этого провели в Москве Всемирную олимпиаду. Коммунизм сравнивали с линией горизонта, которая, чем ближе к ней под­ходишь, тем больше она удаляется. Неизвестно, сколько еще пришлось бы изворачиваться советским идеологам, но тут СССР рухнул, и все споры насчет социализма и коммунизма отпали сами собой. Правда, до поры до времени...

Теоретическая ошибка сковывала по рукам и по ногам прак­тику. По теории коммунизма государство должно со време­нем отмереть. А практика строительства социализма подска­зывала, что государство надо всемерно укреплять. И народ это понимал, потому что русский человек, как уже говори­лось, — государственник изначально, и он идею отмирания государства воспринимал как кощунство. И опять идеологам пришлось выкручиваться, придумывать «диалектику» отми­рания государства через его укрепление. В этой путанице по­нятий так легко было активному человеку, сказав что-нибудь не отвечающее догмам, попасть во «враги народа» и оказать­ся, по сути, невинной жертвой репрессий. Тот, кто возьмет на себя труд полистать общественно-политические журналы и газеты времен нэпа (а особенно — второй половины 30-х го­дов), увидит, какие тяжкие обвинения предъявлялись подчас авторам из-за форменной чепухи. А в итоге ломались судьбы людей, трагически обрывались жизни...

А если бы тогда, в разгар нэпа или хотя бы в середине 30-х годов, было четко сказано, что мы строим не комму­низм, предусматривающий отмирание государства, а рус­скую советскую социалистическую цивилизацию, — ка­ких огромных жертв можно было бы избежать, насколько более стремительным было бы развитие нашей страны!

Уже в начале XX века надо было переходить от чисто классовых теорий к учету цивилизационных особенностей. Ведь основы для такого нового подхода были заложены еще в середине XIX века русским мыслителем Н.Я.Данилевс­ким (его труд «Россия и Европа» вышел в свет в 1869 году, правда, там чаще использовалось словосочетание «культур­но-исторический тип» вместо утвердившегося впоследствии термина «цивилизация»). Нельзя упрекать Ленина в том, что он не разработал основ русской социалистической ци­вилизации — этого никто не сделал и до сих пор, а ведущие идеологи нашего времени, кажется, и не ощущают надоб­ности в этом. В то время как буржуазные ученые (С.Хан­тингтон и др.) используют теорию цивилизаций в интере­сах «золотого миллиарда».

Ленин не был крупным теоретиком марксизма. Он лишь «русифицировал» марксизм, в который социал-демокра­тами Запада было внесено множество элементов либера­лизма. Русский марксизм стал радикальным, хотя, воз­можно, это тот случай, когда Маркс, увидев таких своих последователей, повторил бы: «я — не марксист».

Мне могут возразить, что Ленин как раз предостерегал ком­мунистов от чрезмерного радикализма и учил их идти на ком­промиссы (вспомним его «Детскую болезнь «левизны» в ком­мунизме»). Однако он призывал не к таким компромиссам, которые позволяют комфортно сосуществовать в одном об­ществе капиталистам и пролетариям, а к таким, которые дают возможность объединиться с завтрашним врагом ради раз­грома врага сегодняшнего (например, союз большевиков с либеральными буржуа ради свержения самодержавия).

Наконец, хотелось бы заметить, что мы часто бываем несправедливы к руководителям партии и государства, воз­лагая на них вину не только за их просчеты, но и за беды, порожденные нам** самими, принципиальным несовершен­ством человеческой природы. Человек видит, что мир несо­вершенен (а он действительно таков), и страстно хочет его улучшить. Но он не всегда учитывает, что только часть не­совершенств мира зависит от пороков общественного строя. Другая же их часть определяется тем, что в природе челове­ка его эгоистическая и гедонистическая составляющие час­то преобладают над разумом, а стремление людей к ком­форту и развлечениям делает их рабами прихотей и поро­ков. Но об этой причине наших бед не скажет ни один политик, это — область основоположников религий и моральных проповедников, которых мы читаем и почитаем, но советам и заповедям которых редко следуем.

Последствия смешения социализма и коммунизма сказы­вались не только в прошлом, мы не избавились от этого гнета и сейчас. Ведь у нас до сих пор не дана теоретически осмыс­ленная оценка ни Октябрьской революции 1917-го, ни той революции, которая произошла в России в августе 1991 года.

 

О революции 1991 года и ее последствиях

 

Тут уместно вспомнить некоторые положения теории элит, разработанной итальянским экономистом и социо­логом Вильфредо Парето, согласно которой правящий слой, существующий в любом обществе, сначала образуется из наиболее ярких и удачливых деятелей, выражающих на­зревшие интересы общественного развития. Однако посте­пенно эта элита превращается в замкнутую касту, родители-элитарии стремятся передать власть и богатство своим детям. А те чаще всего не обладают теми качествами, кото­рые привели на вершину общественной пирамиды их ро­дителей. Между тем перед обществом встают новые зада­чи, решение которых оказывается не по плечу прежним элитариям, тем более их незадачливым отпрыскам. А в тех слоях общества, которые остались вне структур власти, появляются деятели, жаждущие власти и богатства, это так называемая контрэлита. Они берут на вооружение лозун­ги, диктуемые новыми задачами, и с ними поднимают на­род против господствующего класса. Рано или поздно их усилия увенчаются успехом. Старая элита отстраняется от власти (а если оказывает сопротивление, то уничтожает­ся), контрэлита становится новой элитой. Она начинает править и загоняет обратно в стойло массы, приведшие ее к власти. А далее — «все опять повторится сначала».

Не буду здесь говорить о том, как этот процесс смены элит протекал в СССР, что представляли собой режимы, установившиеся во время правления Сталина, Хрущева, Брежнева, Андропова, Горбачева, Ельцина, Путина. Пока кратко замечу, что восемь «перестроек» начинались под демагогическими лозунгами типа «Больше социализма!» (и, кстати сказать, под флагом «возвращения к ленинс­ким нормам»). Лишь девятая, ельцинская, проводилась уже откровенно как буржуазная, но потерпела полный крах. Правление Путина — это время расставания со все­ми «перестройками», но о нем надо говорить особо. А сейчас обратимся к другой революции, происшедшей у нас 12 лет назад — к августовской революции 1991 года. Коммунисты считают ее контрреволюцией, отбросившей нашу страну к капитализму. Либералы (для маскировки именовавшие себя «демократами») называют ее августовс­кой революцией, вернувшей Россию в эпоху Февральской буржуазно-демократической революции 1917 года и восста­новившей нарушенную большевиками преемственность раз­вития страны (особенно усердствовал в этом отношении бывший член Политбюро ЦК КПСС и один из «архитек­торов перестройки» А.Н.Яковлев). Оба эти определения от­части правильны, но в главном ошибочны.

Революция августа 1991 года была антикоммунистичес­кой и антисоветской. Ее антикоммунизм — явление про­грессивное, он помогает избавиться от грубейшей теорети­ческой ошибки, которая пошла от классиков и так и не была изжита их последователями. Россия — страна не коммунистическая и коммунистической никогда не станет. В России сложился советский строй как наибольшее прибли­жение к тоталитарному строю демократического централиз­ма, выражавшего суть русского понимания правильно уст­роенного государства. Но поскольку Советская власть офи­циально держалась на коммунистической идеологии (толь­ко формально, но не по существу), то революция 1991 года, будучи антикоммунистической, приняла одновременно ха­рактер революции и антисоветской. А это — ее реакцион­ная сторона. Правильный лозунг Кронштадского восстания 1921 года «За Советскую власть, но без коммунистов!» (без тех коммунистов-интернационалистов, сторонников исполь­зования России как базы мировой революции) появился на 70 лет раньше, чем созрели условия для его воплощения в жизнь, но за это время он был основательно дискредитиро­ван. Ныне же задача патриотических сил заключается в том, чтобы довести антикоммунистическую революцию до кон­ца и одновременно изжить ее антисоветизм.

Либералы, прикинувшиеся демократами, назвали августов­скую революцию демократической. Это их спекуляция на исконных демократических чувствах русского человека. Прин­цип построения русской жизни — демократический центра­лизм. Это было правильно угадано «отцами-основателями» СССР, но не было проведено в жизнь. Централизм в СССР был доведен до предела, а демократическая составляющая нашего главного принципа была существенно ущемлена. Со­ветская власть по-своему заботилась о народе, подчас даже слишком, но проявляла эту заботу в приказном порядке. Нас едва ли не принуждали учиться, заниматься физкультурой, проходить диспансеризацию (сейчас бы нам эту «принуди­ловку»!). Свободы творчества своей личной и общественной жизни нам недоставало. Задача заключается в том, чтобы восстановить в полной мере советскую демократию. И эта тра­диция тоже шла от Ленина. Он хотел железной рукой вести народ к счастью, силой, невзирая на жертвы, устанавливать «царство добра», где править будет его партия. Такое понимание миссии коммунистов не оправдалось.

Олигархи, пришедшие к власти в нынешней России, считают, что у нас восстановлен капитализм, и что этот процесс уже необратим. Но они жестоко ошибаются. Не­давние события на фабрике «Москомплектмебель», рабо­чие которой не дали финансовым спекулянтам прибрать ее к рукам, и многие другие подобные акты показали, что в России есть все формальные признаки капитализма — бир­жи, акции, банки и пр., но капитализма нет — и никогда не будет! Олигархи скоро в этом убедятся, только неизвест­но, успеют ли они упаковать чемоданы и удрать на Запад (где, впрочем, их с распростертыми объятиями отнюдь не ждут, скорее им светит тюрьма).

Неправильно считать, что Россия исчерпала лимит на революции. Да, вопрос о вооруженном восстании и граж­данской войне в стране, нашпигованной ядерным ору­жием и химическими и прочими опаснейшими произ­водствами, не стоит. Но революция необходима, и долж­на она произойти прежде всего в идеологии.

Олигархи и их идеологическая обслуга тянут Россию в 1913 год и дальше — в XIX век, это — позавчерашний день. Но и социализм сталинско-брежневского образца — это тоже прошлое, вчерашний день. Если он и лучше по­завчерашнего и милее чьему-то сердцу, это не делает его идеалом. История никогда не идет вспять, даже когда по видимости и происходит некое подобие реставрации. Жизнь непрерывно развивается, творя для себя новые формы. И нам надо от прежнего социализма идти не на­зад, в XIX век, а вперед, в XXI столетие, создавать новую форму русской советской социалистической цивилизации, отвечающую условиям постиндустриальной эпохи.

Хотелось бы надеяться, что эти краткие заметки послужат основой для выработки исходных позиций для давно назрев­шей дискуссии по коренным вопросам теории советского строя, без решения которых нечего и думать о восстановлении ныне утраченных социальных завоеваний народов России.