Николай Сомин
Мы
подошли к финальному акту трагедии под названием «Судьба Владимира Соловьева». Исследователи отмечают, что события
последних трех лет жизни философа особенно значительны. А лучше сказать –
наполнены промыслом Божиим. Но как этот промысел расшифровать? Думается, что
тут надо руководствоваться замечательно глубокими словами ап. Павла:
«Ибо никто не может положить другого
основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос. Строит ли кто на этом
основании из золота, серебра, драгоценных камней, дерева, сена, соломы, – каждого дело обнаружится; ибо день
покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково
оно есть. У кого дело, которое он строил, устоит, тот получит награду. А у кого
дело сгорит, тот потерпит урон; впрочем сам спасется, но так, как бы из огня»
(1 Кор.3,11-15).
Прежде
всего укажем, что «дело» Соловьева, его философско-религиозная концепция, –
христианская. Христианская в том смысле, что в основание своей системы
философом положен Христос. Тут, как представляется, двух мнений быть не может –
сам Соловьев истово верил во Христа и ставил Его в центр своей философии. У
него все сводится ко Христу, все подчиняется Ему, все поет Ему славу.
Но
основательно ли само «дело»? Оно из золота или из соломы? Или иначе,
провозглашал ли философ истину, или его концепция – иллюзия, игра гениального
ума? Сам философ долгое время был уверен, что его дело – из золота, и, несмотря
на отчаянную критику, отстаивал его. Но Господь исподволь вел философа к
пересмотру своих идей. И к покаянию.
И
вот однажды начались искушения.
В
Конкретно же,
произошло следующее. Пасху
Видел я в морском тумане
Всю игру враждебных чар;
Мне на деле, не в обмане
Гибель нес зловещий пар.
В явь слагались и вставали
Сонмы адские духов,
И пронзительно звучали
Сочетанья злобных слов.
Или шуточное,
тоже в
Черти морские меня полюбили,
Рыщут за мною они по следам:
В Финском поморье недавно ловили,
В Архипелаг я, они уже там!
Ясно, что черти хотят моей смерти,
Как и по чину прилично чертям.
Бог с вами, черти! Однако, поверьте,
Вам я себя на съеденье не дам.
Но по аскетической православной практике постоянное посещение бесами подвижника означает, что тот в прелести, идет неверной духовной дорогой. В чем же прелесть у Соловьева? Можно, конечно, припомнить много чего: и его филокатоличество, и критику православной церкви. Но все же, дело в другом – в его излишне оптимистичном христианстве, уверенности в осуществимости христианского прогресса вплоть до Царства Божия на земле. Его закадычный друг и одновременно философский оппонент Л.М. Лопатин писал: "Я никогда не видал другого человека, с такой беззаветностью, можно сказать, с такой благородной наивностью убежденного в непременном и очень близком торжестве абсолютной правды на земле"/цит. по 4:571/. Вот эта-то убежденность и была главной прелестью, которой Соловьев очень упорно держался. И чтобы понять ошибку, Господь посылает ему тяжелые искушения в виде непрестанного видения темных сил. Соловьев был опытным мистиком. И главное, он умел смирять себя. И поэтому он сумел разглядеть Божие послание, сумел узреть свою неправоту. Как конкретно это происходило, мы не знаем. Но знаем результат – знаменитую книгу Соловьева «Три разговора». Но было еще одно искушение – оно вылилось в небольшую поэму о Софии.
Весной 1898 года Соловьев отправляется в Египет по местам, где он был в юности и видел в пустыне под Каиром Софию Небесную (именно по дороге в Египет с ним и произошла описанная встреча с бесом). Сведений об этом путешествии у биографов мало. Но после, уже в Пустыньке (имении С.П. Хитрово), он пишет поэму «Три свидания», где описывает не только свое юношеское путешествие, но и все встречи с Софией – их было три. Тон поэмы – шутливый, причем настолько, что это даже несколько шокирует. Впрочем, сами моменты встреч с Софией описаны возвышенно-торжественно и без всякой иронии. Соловьев восхищен Софией, дважды называет ее «Подруга вечная» и признает за ней «сиянье Божества»...
От такого
тонкого и пленяющего искушения избавиться трудно, особенно столь влюбчивой и мистически
одаренной личности как Соловьев. И месяцем позже, в ноябре
Три разговора ведут на заграничном курорте «пятеро русских»: Князь, Генерал, Политик, Дама и г-н Z. И, вроде бы, сюжет ясен. Князь – приверженец учения Льва Толстого; остальные персонажи оппонируют ему: Генерал – с точки зрения бытового христианства, Политик – с точки зрения либерального европеизма, г-н Z – с религиозной точки зрения, Дама участвует в разговоре как носитель искренней, эмоциональной позиции. Об этом пишет сам Соловьев в Предисловии, причем подробно. Так что для читателя смысл предстает как критика толстовства.
Разговор развертывается живо и затягивается на три дня. Хотя поставить художественный фильм по «Трем разговорам» вряд ли кто решится – слишком мало «драйва», чисто разговорный сюжет. В Первый разговор речь заходит о толстовской теории непротивления. Тезис Князя сводится к тому, что убийство – всегда зло, и потому оно абсолютно недопустимо для христианина. Спор вертится вокруг ситуации «на глазах моралиста бандит насилует ребенка; как быть?». Г-н Z заключает:
Г [ - н ] Z. Да ведь,
по-вашему, разум и совесть говорят мне только обо мне самом да о злодее, и все
дело, по-вашему, в том, чтобы я его как-нибудь пальцем не тронул. Ну а ведь по
правде-то тут есть и третье лицо, и, кажется, самое главное, - жертва злого
насилия, требующая моей помощи. Ее-то вы всегда забываете, ну а совесть-то
говорит и о ней, и о ней прежде всего, и воля Божия тут в том, чтобы я спас эту
жертву, по возможности щадя злодея; /1:657/
А генерал рассказывает
удивительный случай из своей практики, когда, по его мнению, убийство «из шести чистых, непорочных стальных
орудий, самою добродетельною, благотворною картечью» было лучшим делом его жизни.
В третьем диалоге Соловьев акцентирует внимание на самом
главном – отрицании Божества Христа и Его воскресения. И спорщики начинают
подозревать, что отвержение этих вещей приводит к антихристу. Князь, стараясь
скрыть раздражение, удаляется, и:
(Когда князь отошел от беседующих) г е н е р а л (смеясь,
заметил). Знает кошка, чье мясо съела!
Д а м a. Как, вы думаете, что наш князь - антихрист?
Г е н е р а л. Ну, не лично, не он лично: далеко кулику до
Петрова дня! А все-таки на той линии. Как еще и у Иоанна Богослова в писании
сказано: вы слышали, детушки, что придет антихрист, а теперь много антихристов.
Так вот из этих многих, из многих-то.../1:706/
По возвращении, князь
пытается оправдаться, но Z неумолимой логикой
доказывает, что это самое настоящее антихристианство. Тут все решают, что
хорошо бы увидеть собственно антихриста. И тогда г-н Z приносит рукопись
некоего монаха Пансофия и зачитывает ее – это и есть знаменитая «Краткая
повесть об антихристе», во время чтения которой князь снова сбегает.
Такова фабула, и, говоря
о «Трех разговорах», обычно заключают, что мощная диалектика Соловьева
побеждает – толстовство разгромлено в пух и прах. Несомненно, это так. Но все
же до главного содержания книги мы еще не добрались.
Книга оказывается шкатулкой с двойным дном. За критикой толстовства прячется истинное содержание – расставание Соловьева с прежними кумирами и самыми заветными идеями.
Прежде всего, это расставание с «розовым христианством». Облом всех проектов вынудил Соловьева размышлять о силе зла. Характерен такой диалог:
«Г [ - н ] Z. То есть вы думаете, что стоит
только добрым людям самим становиться еще добрее, чтобы злые теряли свою злобу,
пока наконец не сделаются тоже добрыми?
Д а м a. Мне кажется, что так.
Г [ - н ] Z. Ну а вам известны какие-нибудь
случаи, чтобы доброта доброго человека делала злого добрым или, по крайней
мере, менее злым?
Д а м a. Нет, сказать правду, я таких случаев не видала и не слыхала...»/1:711/
Так до последнего времени
считал и сам Соловьев, и эта наивная вера лежала в основании его громадного
здания христианского прогресса. И вдруг оказывается, что фундамент этого
здания построен на песке.
Это расставание и с «теократией». Раньше Соловьев эту идею проповедовал буквально во всех своих значительных сочинениях. Даже в «Оправдании добра» он об этом пишет, правда, уже не с тем жаром. А вот в «Трех разговорах» об этом молчок. И более того, то царство, которое строит антихрист, подозрительным образом напоминает соловьевскую теократию, только без Христа. Что же касается церковного единства, то в своем Апокалипсисе, «Повести об антихристе», даже не объединение, а просто примирение Церквей совершается только после смерти антихриста.
Отброшено и филокатоличество – все основные Церкви участвуют в борьбе против антихриста. И, может быть, тут главная роль принадлежит Православию – старец Иоанн первый понял, кто пред ним, и предупредил всех возгласом «Детушки, антихрист!». А тесное слияние с государством осуществляется именно антихристовой церковью, под началом мага Апполония.
Прощается Соловьев и с прогрессом, как мирским, так и христианским. Причем тут нам нужно остановиться на значении Второго разговора. Дело в том, что Второй разговор совершенно излишен для развенчания толстовства. Князь там практически не участвует, да и сам разговор не касается типичных для толстовства моральных проблем. Но зато с точки зрения саморазвенчания, этот разговор совершенно необходим. Тут Соловьев подводит черту под своим европеньичаньем. Недаром западно-ориентированный «Вестник Европы», в котором Соловьев печатал все свои последние крупные работы, публиковать «Три разговора» отказался (!). Солирующий в этом разговоре Политик – пародия на западников, которые к началу XX века стали либералами и проповедниками цивилизованного прогресса. Думается, что пассаж Соловьева в предисловии «но признаю относительную правду и за двумя первыми (политиком и генералом – Н.С.)» нельзя принимать за чистую монету. Политик получился у Соловьева столь не импонирующим, что надо признать этот образ тем случаем, когда художественная правда победила первоначальный замысел. Всю многословную болтовню Политика удачно резюмирует Дама:
«Вы ведь хотели сказать, что времена
переменились, что прежде был Бог и война, а теперь вместо Бога культура и мир»
/1:701/.
А господин Z легко ее развенчивает:
«Г [ - н ] Z. Во всяком случае бесспорно, что растет плюс,
растет и минус, а в результате получается что-то близкое к нулю. Это насчет
болезней. Ну а касательно смерти, кажется, кроме нуля, ничего и не было в
культурном прогрессе.
П о л и т и к. Да разве культурный прогресс ставит себе
такие задачи, как уничтожение смерти?
Г [ - н ] Z. Знаю, что не ставит, но ведь потому и его самого очень высоко ставить нельзя» /1:717/.
Заметим, что Политик озвучивает еще одно очень важное для Соловьева расставание – с иллюзиями об осуществимости христианства в политике и вообще в социуме. Политик – реалист. Он не требует исполнения заповедей в международных отношениях, и теперешний Соловьев эту сторону в Политике принимает, хотя и понимает, что это не христианство, как бы склоняясь с евангельским: «сыны века сего догадливее сынов света в своем роде» (Лк.16,8).
Но нужно особо отметить, что ни всеединство, ни богочеловечество тотальному отрицанию не подверглись. Хотя подверглись определенной ревизии. Точнее, всеединство перестало восприниматься Соловьевым как осуществляемое в истории. Или иначе: у Соловьева изменились представления о метаистории: конечной точкой, целью истории стало не торжество всеединства, а эсхатологический переход мира в новое состояние, о котором Соловьев ничего не успел сказать. А радужное богочеловечество вдруг обогатилось возможностью «дьяволочеловечества», воплощение коего философ узрел в антихристе.
А София? В конце «Повести об антихристе» на небе появляется «жена, облеченная в солнце, и на главе ее венец из двенадцати звезд» /1:759/ – в точности по Откровению ап. Иоанна (Отк.12,1). Но Соловьев не мог не знать, что в православной традиции этот образ прочно связывается с Богородицей. Нет ли тут расставания с мучительно-навязчивой Софией и обращения к светлому и кроткому образу Богоматери? Кто знает…
Мировоззренческое покаяние у Соловьева выражено тонко, но безжалостно. И что особенно замечательно – в лицах. Многие действующие лица «Трех разговоров», причем отрицательные или сомнительные, высказывают старые соловьевские идеи. Получается, что Соловьев как бы смотрит на себя прежнего со стороны и куражится.
Политик – это Соловьев.
Уже указывалось, что весь Второй разговор Политик занудно формулирует идеи европеизма, цивилизованности, прогресса. Очень не нравится ему азиатский византинизм. Но Политик в изображении Соловьева – персонаж отрицательный. Этот чиновник высокого ранга совершенно теплохладен к христианству, что для Соловьева, конечно, неприемлемо. И к своему политику у Соловьева весьма и весьма ироническое отношение. И тем не менее в уста политика он вкладывает не только европейничанье, но и филиппики о византийской азиатчине, близкие к тем, которые еще недавно произносил сам Соловьев. Вся речь Политика – пародия на свою же полемику по поводу Данилевского, и даже на «Оправдание добра». Политик – это автосатира, насмешка над своими же недавними взглядами, вполне в духе Соловьева.
Но Князь – тоже Соловьев.
Казалось бы – почему? Ведь Соловьев всегда относился к толстовству резко отрицательно. Но Князь, как и прошлый Соловьев, свято верит в необоримую силу добра, «мысль о торжестве разума наперекор всему». Князь говорит:
«…потому что в те дикие времена нравственное сознание еще не возвысилось над грубым византийским пониманием христианства и позволяло ради кажущегося добра убивать людей». /1:659/
Тут же, как видим, и «грубое византийское понимание христианства». Господин Z (теперешний Соловьев) с горечью замечает: «я и сам не сразу разобрал, в чем тут дело».
И антихрист, представьте себе, – тоже Соловьев.
Вот кусочек из «Повести об антихристе»:
«Он был еще юн, но благодаря своей высокой
гениальности к тридцати трем годам широко прославился как великий мыслитель, писатель
и общественный деятель. Сознавая в самом себе великую силу духа, он был всегда
убежденным спиритуалистом, и ясный ум всегда указывал ему истину того, во что
должно верить: добро, Бога, Мессию.» /1:740/.
Чем ни автопортрет? Но антихрист еще – «социальный преобразователь», «филантроп», «филозой». Опять самоирония, апеллирующая к проекту «всемирной теократии». Однако к чести Соловьева следует признать, что он всегда понимал опасность ношения в себе «великой силы духа», и постоянно смирял себя, и образ антихриста – пример такого автосмирения. Соловьев очень боялся стать «русским Ницше», и заранее отрезал для себя этот путь, изобразив себя в антихристе.
Но Аполлоний – опять-таки Соловьев.
Заметим,
Аполлоний – «чудодей», «человек несомненно гениальный», «католический епископ частично верующий»,
«всемирный маг». Как тут не вспомнить
юношеское увлечение Соловьевым спиритизмом, магией, каббалой – для изучения
этих предметов он и поехал в Лондон в
Вот Дама и Генерал – это вряд ли Соловьев. Скорее это изображение «публики», православных христиан из образованных, с которыми Соловьев постоянно сталкивался в гостях, раутах, собраниях, вечерах и пр. Впрочем, с художественной точки зрения оба персонажа выписаны превосходно. Дама со своей недалеко-наивной экспансивностью просто неподражаема.
Но есть еще несколько героев книги, пародирующих Соловьева. Прежде всего, это «вежливый самоубийца»:
«Г [ - н ]
Z. Мой друг N внезапно умер.
Г е н е р
а л. Это известный романист?
Г [ - н ]
Z. Он самый.
П о л и т
и к. Да, об его смерти в газетах писали как-то глухо.
Г [ - н ]
Z. То-то и есть, что глухо.
Д а м a.
Но почему же вы именно в эту минуту вспомнили? Разве он умер от чьей-нибудь невежливости?
Г [ - н ]
Z. Наоборот, от своей собственной чрезмерной вежливости и больше ни от чего.
Г е н е р
а л. Вот и по этому пункту единомыслия у нас, как видно, не оказывается.
Д а м a.
Расскажите, если можно.
Г [ - н ]
Z. Да, тут скрывать нечего. Мой друг, думавший также, что вежливость есть хотя
и не единственная добродетель, но во всяком случае первая необходимая ступень
общественной нравственности, считал своею обязанностью строжайшим образом
исполнять все ее требования. А сюда он относил, между прочим, следующее: читать
все получаемые им письма, хотя бы от незнакомых, а также все книги и брошюры,
присылаемые ему с требованием рецензий; на каждое письмо отвечать и все
требуемые рецензии писать; старательно вообще исполнять все обращенные к нему просьбы
и ходатайства, вследствие чего он был весь день в хлопотах по чужим делам, а на
свои собственные оставлял только ночи; далее - принимать все приглашения, а
также всех посетителей, заставших его дома. Пока мой друг был молод и мог легко
переносить крепкие напитки, каторжная жизнь, которую он себе создал вследствие
своей вежливости, хотя и удручала его, но не переходила в трагедию: вино
веселило его сердце и спасало от отчаяния. Уже готовый взяться за веревку, он
брался за бутылку и, потянувши из нее, бодрее тянул и свою цепь, Но здоровья он
был слабого и в 45 лет должен был отказаться от крепких напитков. В трезвом
состоянии его каторга показалась ему адом, и вот теперь меня извещают, что он
покончил с собою» /1:670-671/.
За исключением самоубийства, это реальный Соловьев. Да, он взял себе за правило отвечать на все письма и писать рецензии на массу журнальных статей. И теперь понятно, почему свои сочинения он писал по ночам. Тут же Соловьев опять-таки иронизирует над собой, смотря на себя как бы со стороны.
Еще один «Соловьев» – камергер Деларю из шуточного стихотворения А.Н. Толстого. Соловьев его полностью публикует в «Трех разговорах», вследствие чего ему даже сначала приписывали авторство. Это как бы «идеал» христианина, бесконечно доброго и непроницаемого для обид. Точнее, был идеал, а сейчас Соловьев видит в такой непробиваемой доброте другую сторону – попустительство злу.
Наконец, старец Варсонофий – тоже Соловьев.
Старец – простец и оригинал:
«Когда мой друг начинал сообщать ему свои нравственные сомнения - прав ли он был в этом, не погрешил ли в том, Варсонофий сейчас прерывал его: "Э-e, насчет грехов своих сокрушаешься - брось, пустое! Вот как я тебе скажу: в день 539 раз греши, да, главное, не кайся, потому согрешить и покаяться - это всякий может, а ты греши постоянно и не кайся никогда; потому ежели грех - зло, то ведь зло помнить - значит быть злопамятным, и этого никто не похвалит. И самое, что ни на есть, худшее злопамятство - свои грехи помнить. Уж лучше ты помни то зло, что тебе другие сделают, - в этом есть польза: вперед таких людей остерегаться будешь, а свое зло - забудь о нем и думать, чтоб вовсе его не было. Грех один только и есть смертный - уныние, потому что из него рождается отчаяние, а отчаяние - это уже, собственно, и не грех, а сама смерть духовная». /1:672/.
Конечно, тут Соловьев слегка иронизирует над «старцами», которые, ничтоже сумняшись, хотят властвовать над душами человеческими. Но причем здесь наш философ? А притом, что сомнительный совет «греши и не кайся» Соловьев долгое время выполнял сам, парадоксальным образом: в церковь он ходил редко, а исповедовался еще реже. Но теперь Соловьев и от этого уходит. Он «кается», хотя и не канонично, но публично – «Тремя разговорами». Кстати, что эта книга есть «покаяние» Соловьева, исследователи его творчества заметили сразу. Об исповедальном характере «Трех разговоров» пишет Е. Трубецкой, Бердяев замечает, что это было «восстание против самого себя». К.В. Мочульский даже замечает, что Соловьеву нужна была «всенародная исповедь» /4:821/, что он в «Трех разговорах» и совершил. И может быть это покаяние – самое сильное, самое безжалостное к себе и самое искреннее.
Соловьев понимал всю ответственность сказанного в «Трех разговорах». Мочульский пишет:
«Изобличая Антихриста, срывая с него «маску добра», он знал, что вступает в последний смертельный бой. Величко рассказывает, как однажды Соловьев, прочитавши приятелю свою «Повесть», внезапно его спросил:
– А как Вы думаете, что будет мне за это?
– От кого?
– Да от заинтересованного лица. От самого!
– Ну, это еще не так скоро.
– Скорее, чем Вы думаете!
Через несколько месяцев он умер» /3:821/.
По мнению святых отцов, Господь забирает человека из этого мира на гребне духовной волны. Так было и с Соловьевым. Годы 1898-1900 для Соловьева – совершенно особенные. Он освобождался от балласта, жизненного и философского, который долгое время не давал ему подняться вверх. Истина ему была дороже всего. Поэтому он и смог отказаться от того, чему поклонялся. О преображении Соловьева в это время пишет и Розанов:
«Заметно, как образ его улучшается, очищается после смерти; как и перед самой смертью он быстро становился лучше, как будто именно приуготовлялся к смерти. Разумеем здесь его отречение от горячки неподготовленных попыток к церковному “синтезу” и вообще быструю его национализацию. Внук деда-священника вдруг стал быстро скидывать с себя мантию философа, арлекиаду публициста. “Схиму, скорее схиму!” — как будто только не успел договорить он, по примеру старорусских людей, московских людей.» /5:218/.
Он ушел совсем
молодым – что 47 лет для философа? Можно было бы, конечно, по примеру того, как
анализировал судьбу Пушкина сам Соловьев, попробовать понять, почему именно
тогда Господь забрал его. И действительно, старую свою систему он разрушил – и
правильно сделал; но какой была бы его новая система? Да и сумел бы он
освободиться от преследующих его софийных искушений? Что бы он сказал по поводу
катаклизмов, потрясших Россию вскоре
после его смерти (а их он предчувствовал)? Всего этого мы этого не знаем. И
потому без лишних фантазий просто примем волю Божию о рабе Божием Владимире.
Моцарт от философии взят от мира именно тогда – 31 июля (
Соловьев умер по-христиански, смиренно исповедовавшись у сельского православного священника. Отпевали его в университетской церкви св. Татьяны (именно там он впервые увидел Софию). За гробом его шло не очень-то много людей – ближайшие родственники, несколько друзей-философов, да десяток нищих. Он похоронен на кладбище Новодевичьего монастыря. Как он в жизни был неприкаянным, так и умер в чужом доме (в имении Трубецких Узкое) и лежит под чужим памятником (первоначальный крест был утрачен, и в советское время взяли фрагмент памятника от другой, бесхозной могилы).
После похорон философ С.Н. Трубецкой сказал: «сегодня мы схоронили самого большого русского человека» /3:380/.
Александр Блок видел Соловьева единственный раз в жизни. Вот как он описывает это событие в статье «Рыцарь-монах»: «Одно воспоминание для меня неизгладимо. Лет двенадцать назад, в бесцветный петербургский день, я провожал гроб умершей. Передо мной шёл большого роста худой человек в старенькой шубе, с непокрытой головой. Перепархивал редкий снег, но всё было одноцветно и белесовато, как бывает только в Петербурге, а снег можно было видеть только на фоне идущей впереди фигуры; на буром воротнике шубы лежали длинные серо-стальные пряди волос. Фигура казалась силуэтом, до того она была жутко непохожа на окружающее. Рядом со мной генерал сказал соседке: «Знаете, кто эта дубина? Владимир Соловьёв». Действительно, шествие этого человека казалось диким среди кучки обыкновенных людей, трусивших за колесницей. Через несколько минут я поднял глаза, человека уже не было; он исчез как-то незаметно, — и шествие превратилось в обыкновенную похоронную процессию.
Ни до, ни после этого дня я не видал Вл. Соловьёва; но через всё, что я о нём читал и слышал впоследствии, и над всем, что испытал в связи с ним, проходило это странное видение. Во взгляде Соловьева, который он случайно остановил на мне в тот день, была бездонная синева: полная отрешенность и готовность совершить последний шаг; то был уже чистый дух: точно не живой человек, а изображение: очерк, символ, чертеж…В это последнее трехлетие своей земной жизни он, кажется, определенно знал про себя положенные ему сроки; к внешнему обаянию и блеску прибавилось нечто, что его озаряло и стерегло» /7:382/.
Прибавился особый промысел Божий, который вел эту удивительную душу в небесные обители. И кто знает, может быть прав Блок, своей глубокой поэтической интуицией узревший иного, неведомого Соловьева:
«…мы можем видеть встающий из тьмы новый, ничем не заслонённый образ. Здесь бледным светом мерцает панцырь, круг щита и лезвие меча под складками чёрной рясы. Тот же взгляд, углублённый мыслью, твердо устремлённый вперёд. Те же стальные волосы и худоба, которой не может скрыть одежда. Новый образ смутно напоминает тот, живой и блестящий, с которым мы расстались недавно. Здесь те же атрибуты, но всё расположилось иначе; всё преобразилось, стало иным, неподвижным; перед нами уже не здешний Соловьёв. Это — рыцарь-монах» /7:386/.
Розанов, по-своему, без рыцарской атрибутики, но по сути дела вторит Блоку: «Он был очень несчастен, но теперь ему лучше, чем когда-нибудь на земле» /6:65/.
Подводя итоги затянувшегося повествования, кратко резюмируем основные вопросы и ответы на них.
Можно ли считать Соловьева христианским философом? Да. Вся его философия христоцентрична, и иначе он просто не мыслил.
Какие сделал ошибки? Его «система», по слову ап. Павла, «сгорела». Ошибочным было его западничество и филокатоличество. Он долгое время думал, что в этом и есть истинное христианство. И лишь в «Трех разговорах» он от этих идей дистанцируется.
Что верного высказал философ? Всех его замечательных идей не перечислить. Но отметим одну, главную – это мысль о социально активном христианстве, необходимости участия Церкви в преображении социума. Сейчас его идеи нашли место в церковном документе «Основы социальной концепции РПЦ». Этим он и послужил Церкви, исполнив то предназначение, на которое посвятил его, еще девятилетнего, дед священник.
Жил ли Соловьев по-христиански? Да. И это – несмотря на «нецерковность» и прочие грехи. Он ощущал себя рабом Божиим, которому велено просвещать мир силой своей мысли. И он изнемогал под тяжестью этой задачи. Последние слова его были: «Трудна работа Господня». И все же работу он исполнил. Ибо для Соловьева истина была выше собственных амбиций, и, однажды поняв свою философскую неправоту, он сумел честно признаться в этом.
Спаслась ли душа Соловьева в вечности? Соловьев бескомпромиссно и пламенно исповедовал Христа Спасителя, Его Божество, Его Воскресение. Так, как этого не умеют многие из его нынешних православных обличителей. А ведь о грешнице Господь сказал: «прощаются грехи ее за то, что она возлюбила много» (Лк.7,47). Не нам решать. Но мы уповаем на милость Божию. И более того, надеемся, что этот рыцарь Христа, рыцарь истины, добра и красоты ушел в непредставимые для нас выси Божьего Царства.
Литература
1. В.С. Соловьев. Три разговора // Вл. Соловьев. Сочинения. Т.2. – М.: Мысль, 1990. – С. 635-762.
2. Владимир Соловьев. «Неподвижно лишь солнце любви…». М.: Московский рабочий, 1990. – 445 с.
3. С.М. Соловьев. Владимир Соловьев: Жизнь и творческая эволюция. – М.: Республика, 1997. – 431 с.
4. Мочульский. Владимир Соловьев. Жизнь и учение // Вл. С. Соловьев: pro at contra. Том 1 – СПб.: РХГИ, 2000. – С.556-829.
5. В.В. Розанов. На панихиде по Вл. С. Соловьеву // Вл. С. Соловьев: pro at contra. Том 1 – СПб.: РХГИ, 2000. – С.216-218.
6. В.В. Розанов. Автопортрет Вл. С. Соловьева // Вл. С. Соловьев: pro at contra. Том 2 – СПб.: РХГИ, 2003. – С.61-65.
7. Блок.
Рыцарь-монах // Вл. С. Соловьев: pro at contra. Том 1 – СПб.: РХГИ,
2000. – С.382-388.
