Преамбула публикатора Сомина Н.В.

Валентин Курбатов

Повторение пройденного

Сбились мы. Что делать нам!

А.С.Пушкин,

Наверно, только каменное, совсем уж мертвое сердце не бывает хоть раз посреди дня или ночи не застигнуто мучительной мыслью о неясности нашего будущего. Даже и самый последний политик, привычно живущий ложью, оставаясь наедине с собой не может не спросить себя, куда он правит свой ненадежный корабль?

Конечно, милосердный день скоро защитит заботами обихода, затянет беличьей суетой, но насовсем тревога не уйдет, а будет саднить в душе и беспокоить, как неудобная одежда.

И как же бывает отрадно в такую минуту получить надежное дружеское письмо или встретить уверенного, лучше тебя обдумавшего мир собеседника и ободриться возле него. Опять почувствовать под ногами землю, «звездное небо над головой и нравствен­ный закон в сердце».

Таким «письмом» стала для меня вот эта книга Александра Молоткова. Порознь все ее мысли не раз приходили мне в голову. И я, никогда не состоя в партии, писал в 90-м году, что измена социализму была предательством последней украшающей человечество идеалистической мысли перед теперь уже окончательной сдачей навсегда победившему Марксу с его материализмом («Ну, вяжи ее, ребята! Снова наша не взяла!»). И в разорении родной церкви я тоже видел Господне попущение, чтобы мы могли не «наследовать» веру в усталой готовности с привычным ее обиходом, а «принять» ее зряче и мужественно, «креститься» со всей полнотой ответственности, чтобы сказать «Верую», как принимают присягу и уже не уступать этой веры. И сам не раз к досаде, а с некоторыми друзьями и к разрыву писал о том, что церковь не взяла на себя ответственности за революцию, не удержала свой сплошь крещё­ный народ от безумия и своеволия. И не покаялась в этом. «Как, – вскрикивали оппоненты, - каяться ей, заплатившей такую страшную цену сонмом новомучеников?» Да, цена была страшна, геро­изм священства высок и спасителен, жертвы несчетны. Но это был - страшно вымолвить - Господень спрос за усталое предреволю­ционное соскальзывание к обрядоверию и требоисполнительству за теплохладность, за возраставшую в семинариях революционную мысль, за «чаепития в Мытищах», о чем и тогда предупреждали лучшие, как Арсений Стадницкий, умы церкви.

Этот опыт остался необдуманным и непреодоленным, слов­но жертвы снимали проблему слишком далеко расходящихся в России церкви и государства. В результате чего мы снова оказыва­емся перед тон же опасностью.

Малым своим разумением мы пытались в Пскове в Кирилло-Мефодьевском обществе в начале 90-х годов обсуждать тему, воз­можно ли сопряжение протестантской экономики (которую выби­рали не слыхавшие о Боге и не ведавшие взаимосвязанности мира безродные младореформаторы) и утверждавшегося Православия. Батюшки наши тут проблемы не видели, считая экономические институты прописанными не по их ведомству. Хотя вот сейчас Молотков напоминает неведомое нам тогда суждение митрополи­та Иоанна Снычева о «дехристианизации экономики». Но разум­ный этот голос не был услышан. Тут господа экономисты быстро вспоминают об отделенности церкви от государства и не обреме­няют Думу необходимостью рассмотрения этих «непрогрессив­ных» суждений, между тем как речь о главном государствообразующем пути.

Конечно, темы носились в воздухе. И еще не было подорва­но доверие к слову. Еще казалось довольно назвать проблему, вер­но определить векторы, и общество разом обернется на зов и пой­дет, не оборачиваясь. Я помню горячие споры об этом в журнале «Москва» у Л.И. Бородина и в другую сторону повернутые, но та­кие же горячие препирательства в «Общей газете» у Е.Яковлева. Помню дискуссии на пароходных конференциях, которые мы вели на Волге, запирая себя на «ноевых ковчегах», чтобы не обрывать разговоров на полуслове. Все жадно читали статьи И.Клямкина, Ю.Карякина, Н.Шмелева, А.Нежного. Казалось, вот-вот явятся но­вые «Вехи». Во всяком случае, я помню, как говорили о них у В.Г.Распутина И.Шафаревич, В.Тростников и В.Белов, так и ставя задачу - расставить вехи.

Мы еще были страной Слова, которое было у Бога и было Бог, пока это Слово не было оборвано пушками при расстреле Бе­лого Дома. И даже не самими пушками, а картинной риторикой победителей. С той поры публичное слово пошло катастрофически мелеть. «Вехи» не родились. Статьи перестали собирать нас. Но вот именно тогда, как это ни покажется противоречивым, стали появляться драматической силы, высокой несуетной обдуманности и глубины книги, митрополита Иоанна, А.Панарина, В.Кожинова, А.Зиновьева. И многих, многих, кого А.Молотков цитирует об­стоятельно, любяще, благодарно, с кем спокойно и убедительно спорит. И спорит часто не потому, что суждение, скажем И.Р.Шафаревича о «ереси» социализма неверно, а потому, что мысль рас­тет вместе со временем и открывается в своей полноте в тот час, когда дозревают условия.

Хорошо вооруженная техническим образованием мысль Молоткова, поддержанная философски организованным умом и на­клонностью к уединению, казалось, только ждала этого дозревания условий, чтобы полно и всесторонне проанализировать тот «цивилизационный срыв», в который попала Россия. Всё, что все мы по­рознь обсуждали год за годом, оглядывая мир каждый со своей ко­локольни, как будто разом сошлось, сфокусировалось болью за на­стигшую нас «второстепенность», за утрату не нами собранных со­кровищ. Как горько писала в середине 90-х покойная поэтесса Татьяна Глушкова: «Но был весь мир провинцией России. Теперь она - провинция его». Для русского человека с его генетическим чувством величия это сознание невыносимое.

И дело не в необходимости смирения, к которому якобы склоняет нас история. Смирение высоко и добродетельно перед Богом, когда оно следствие силы и духовного могущества. Смире­ние - не унижение, а победа, удвоение силы, касание неба и Бога. А мы именно пали, слишком легко и стыдно вверглись в силки, расставленные «странным гражданином», как зовет князя мира се­го Постная Триодь, нищенски купились на утехи потребления.

Книга не могла не быть жесткой, потому что болезнь зашла слишком далеко и гомеопатией тут не поможешь. Приходится го­ворить о неприятном. О «бессмертном Кощее» иудаизма, вовле­кающего народ в обезличивающую вненациональную пропасть глобализма. О нарочитом, тщательно обдуманном поношении со­циализма. О церковном потакании государству. О вредной противоречивости патриотических течений, которые по слепоте ослаб­ляют Родину. О разрыве культуры и культа и обмирщении искус­ства. Истина не знает «наших» и «ваших» и одинаково болезненно будет принята и победительными либералами, и проигравшими коммунистами. Но если ум еще не поврежден и складывается не сегодняшней газетой или телевидением и не плывет по течению, он найдет в книге счастливую пору, духовный стержень и ободре­ние на пути духовного воскрешения.

Книга зовется торжественно — «Миссия России». Но помнит не об одной высоте призвания, но и о горьком труде такого мис­сионерства. Мы уже и в церкви забыли о том, что миссия - это ее прямая обязанность, апостольское послушание. Она не вправе дер­жать свечу под спудом и согласно кивать, когда изворотливые идеологи, отказывающие государству в самом даже слове «идеоло­гия», упорно навязывают обществу мысль о равноправности рели­гий в России. Государство может это делать, а церковь не то, что поддакивать, а даже и пассивно молчать права не имеет. Когда мы повторяем следом за В.Соловьевым, что «национальная идея - это не, что нация думает о себе во времени, а то, что Бог думает о ней в вечности», то мы как христиане, хоть догадываться должны, что Бог в вечности не о конфессиональном либерализме думает, не о социальной толерантности, а о Пути, Истине и Жизни, чему слу­жит церковь.

Она может быть отделена от государства, но вправе ли бро­сать своих детей на поругание этому государству, которое всеми телеканалами набрасывается на человека, выжигая в нем послед­ние остатки памяти и веры, разрушая последние укрепления тра­диции и культуры.

Простите, что я чаще поворачиваюсь именно к церкви. Мне интересны и близки долгие и точные исследования автора о тео­кратическом, утопическом и патриархальном социализме, сердеч­но отзывны рассуждения о неизбежности, жертвенности и высоте советского социализма (я в нем вырос и моя Родина не одни небе­са и просторы и не одна церковь, а этот строй и его христианская по истокам правда, которую мы оболгали). Я до звука согласен, что социализм, если человечество еще хочет зваться человечест­вом, есть единственная благородная альтернатива капитализму и единственная «естественно-природная форма самоорганизации об­щества».

Но более и прежде всего меня задевает в книге то, что гово­рится о церкви и власти, церкви и идее, церкви и будущем. Ибо тут центр всего. Тут сердце «мировоззренческого исцеления», тут основа высокой триады, выдвигаемой Молотковым, где церковь, идеология и государство для общества есть то же, что дух, душа и тело для человека. Тут зеркало троичности нашего сознания и хри­стианской проекции на само существо жизни.

Книга спокойна и чиста, как высокий поступок. Государство избирает дипломатическую трусость, остерегается мнения либеральной «княгини Марьи Алексеевы», ищет европейских аплодисментов, сдает свое будущее. И можно бы впасть в отчаяние «при виде всего, что совершается дома». Но вот человек берет в рун перо и далеко от политических столиц, в середине России, уверенно (с вооружением веры) и твердо говорит: вот я, Господи! Я слышу Тебя, вижу Твои замысел о моей Родине и выхожу с миссией свидетельства о Тебе и о ней.

Государство может не стыдиться написать в своей Конституции (ст. 13), что «никакая идеология не может устанавливаться качестве государственной и обязательной», и тем отказать себе осознанно избранном пути, в верстовых столбах движения, прел латая всем идти своим путем. Но пока хоть один человек спокойно зачеркивает эту статью Конституции, настаивая на осмысленном общем устроении, государство может не торопиться с заявлением о победе. Его партизанские силы не сломлены.

Я временами уже и сам начинал сомневаться - не теряю ли рассудок, не один год настаивая устно и письменно, где возможно, на необходимости идеологического съезда, собора (кому что ближе) для определения духовной стратегии страны, потому что у меня есть дети и внуки и я, как всякий нормальный человек, должен быть спокоен, что у них есть Родина, а не «эта страна». И потому с особенной радостью вижу, что вот и другой человек не страшится этого слова, а видит в нем условие преодоление кризиса национальной идентичности, перед которым мы оказались. И ясно чертит основы этой идеологии, соединяя то, что нация думает о себе во времени» и то, что «Бог думает о ней в вечности». Он не страшится неизбежного либерального навала, набрасывающегося всякую живую мысль стаей, и доказательно возвращается к неисчерпанным возможностям религиозного социализма, ибо прежние поражения - это поражения истории и человеческой слабости, а самой идеи и Бога.

И речь не о механическом возвращении, всегда неплодотворном, не о «репринтном издании» старых идей. Речь о преображающей проверке лучшего в миновавшем, о религиозном переосмыслении опыта, о никем не отмененной миссии, которая, сколь ее ни осмеивай и как ни торопись мир избавиться от России, а все остается на нас. И она все та же: опять и опять говорить, что Хри­стос не зря приходил в мир.

Все разговоры о конце истории, так жадно подхваченные миром, чтобы скорее заговорить о постистории и постхристанстве, чтобы, по слову Достоевского, «по своей воле пожить» есть лука­вая самооправдательная попытка уклониться от Господнего при­звания, есть поспешное подписание акта о капитуляции перед все­пожирающим миром потребления. А наше дело старинное - под­поясаться и вперед. И книга Молоткова - только очередной весен­ний призыв ко всеобщей мобилизации.

Мне хочется, чтобы она была возглашена на кровлях, а не была поставлена в обыкновенный, хотя бы и почтенный, книжный ряд, как мы это научились делать с предшествующими, такими же грозно серьезными, часто пророческими книгами. Тут простого прочтения мало.

Россия все стучится в наше сердце и ждет, что ей откроют.