Г.М. Шиманов. Воспоминания. Часть I

 

Предисловие

 

Читателю предлагаются воспоминания Геннадия Михайловича Шиманова (1937-2013) – замечательного русского мыслителя. В советское время он был одним из самых активных публицистов православного диссиденства, боровшегося за осуществление церковного возрождения. В поздних работах Шиманов предстает как философ и богослов, глубоко осмысливающий  сложные проблемы церковной, социальной и национальной жизни России.

 

Записи воспоминаний Г.М. Шиманова были сделаны летом 2004 года у него на квартире на Рижской. Тогда там собирался небольшой кружок, «семинар», обсуждались написанные статьи и все прочее, связанное с христианством. Однажды мы попросили, чтобы Шиманов  рассказал о своей жизни и встречах с интересными людьми. Он согласился. В результате получилось 5 кассет записей. 

 

Чтобы лучше понять эти заметки, их следует читать параллельно со сборником Шиманова «Перед смертью» (1969 г.), в котором много автобиографического. Некоторые пояснения даны в комментариях.

 

Воспоминания рисуют целый ряд живописных картин из жизни религиозно-диссидентской среды в советский период. Основную часть их составляют воспоминания о тогдашних известных деятелях религиозного движения: Михаиле Агурском, о. Дмитрии Дудко, о. Глебе Якунине, о. Александре Мене, Буковском, с  которыми Шиманов был хорошо знаком. Любопытен его рассказ и о А.И. Солженицыне (знакомство с ним так и не состоялось). К сожалению, остались незаписанными его очень интересные воспоминания о Феликсе Владимировиче Карелине – крупнейшем богослове советского периода. В настоящий текст вошло примерно четыре пятых записанной звуковой дорожки – выпущены  воспоминания о некоторых друзьях его детства и юности.

 

Шиманов был очень цельным человеком, и всегда смело говорил то, что думал. И эти его заметки отличаются большой открытостью. Шиманов ничего не умалчивает, говорит и о хорошем и о плохом (как по отношению к себе, так и к  своим  персонажам), оценивает мысли и дела со своей, вполне определенной, точки зрения русского националиста. Однако вот что интересно. Безусловно, он оценивает. Но не судит. Для него каждый человек, тем более значительный, – Божие творение, ищущее свой путь ко Творцу. И Шиманов  – этот рыцарь истины – старается  этот путь понять и рассказать о нем слушателям. Причем, делает это с изрядной долей тонкого и доброго юмора.

 

Геннадий Михайлович довольно серьезно готовился к этим записям. Отдельные, наиболее ответственные части он написал на бумаге и зачитывал. Но таких начитанных кусков  – меньшая часть – он был прекрасный рассказчик, и легко говорил экспромтом. Запись, при ее расшифровке подверглась некоторой корректуре. Например, были исключены вопросы слушающих,  поскольку они разрушают плавность повествования. Однако все слова Шиманова оставлены  практически без изменений, и можно быть уверенным, что мысли Геннадия Михайловича переданы адекватно. 

 

Надо сказать, что сам Шиманов считал эти воспоминания черновыми. Он намеревался их откорректировать и дополнить. Увы, при жизни ему это не удалось. Но и в таком виде они представляют безусловную ценность. И потому мы решились их предать гласности, причем невзирая на то, что многие из упоминаемых Шимановым персон до сих пор здравствуют (В.И. Прилуцкий, о. Глеб Якунин, И.Р.Шафаревич, В.А. Капитанчук, В.Н. Осипов и другие).

 

Расшифровку записи и примечания подготовил Николай Сомин.

 

Об отношении к советской власти

 

Я начну с того, что у меня отношение к советской власти (и вообще к власти) сформировалось в армии. У меня там появилось две идеи. Первая – необходимость поиска истины и вторая – ненависть к толпе. Я заметил, что как только начальство из казармы уходит, то начинается царство грубой силы. И поэтому я всегда демократию западную понимал как торжество физической, денежной и прочей силы – то есть как недолжное состояние. И советскую власть я признавал как силу организующую и был сторонником советской системы, сторонником диктатуры.  Ну вот, когда я вернулся из армии и стал высказывать это свое отношение, то на меня смотрели как на оригинала, не понимали – настолько этот взгляд расходился с уже господствующим тогда среди моего поколения на советскую власть (я вернулся из армии летом 1959 г.).  Я не говорю про всех; я говорю про людей моего поколения и про круг тех «продвинутых», с которыми я общался. Примитивизм советской пропаганды, даже литературы тогдашней, интерес новым явления культуры (и к старым тоже) постепенно втягивали меня  в новую среду художников, поэтов (я сам писал стихи). И компания, которой я в школе принадлежал, была в основном из поэтов, или людей, которые намеревались что-то написать (некоторые так ничего и не написали). Но, во всяком случае, интересы литературные, музыкальные, отчасти живописные господствовали. И тогда же уже салоны образовывались – некоторые хозяева квартир устраивали литературные вечера. Я помню салон Екатерины Сергеевны, старушки, где-то в районе Таганки. Собиралась такая фрондирующая публика, и это было во многих квартирах – это и салон Елены Строевой[1], и Компанейских и Трипольских  –  я наверняка еще десятки и десятки не знаю.

 

И эта новая среда своими либеральными взглядами постепенно подготавливала во мне почву для последующего перехода к антисоветским взглядам. Но к ним я перешел уже став христианином. Логика была простой – человек я был очень наивный, знал очень мало – логика была такой: я за Бога; советская власть против Бога; значит, я должен быть против советской власти. Тем более, что я пришел к вере в бога в конце января 1962 г., а это было время хрущевского гонения  на религию. Почти каждый день в газетах печатались так называемые фельетоны с разоблачением то православных, то баптистов, то еще кого. И естественно на этой почве у верующих искусственно развивали антисоветизм. Люди, с которыми я общался в то время, были люди, либо ненавидевшие советскую власть (и между собой об этом говорившие открыто), либо равнодушные, но под равнодушием тоже скрывалось неприятие. Например, один мой приятель (сейчас он священник) говорил: я отношусь к советской власти, также, как относится к ней кот Барсик. Для кота Барсика ее нет, и для меня тоже – я ее не вижу в упор.

 

Но я сейчас хочу сказать о двух встречах с В.К. Буковским[2]. Это в общем-то известный человек, историческая личность, сыгравшая большую роль в демократическом движении. Я познакомился с ним в 1960 г. (может быть в 61-м). Но во всяком случае в 61-м году мы как то сидели с ним в сквере на скамеечке, и он пытался меня убедить, что мне надо принимать участие в борьбе за свободу. Я с ним не соглашался, говоря, что самое главное – найти истину. А уж когда я истину найду, то в соответствии с ней я уже буду относиться к политической свободе. Он говорит: чудак, да как же ты найдешь истину при нынешнем отсутствии информации – ведь советская власть ее не дает. А когда будет свобода, вот тогда ты ее и найдешь. На что я ему сказал: нет, для меня свободы вполне достаточно: есть книги, никто мне не мешает думать, разговаривать. Тогда мы с ним к общему согласию не пришли. Но когда я пришел к вере в Бога – а после этого я пошел в психушку, добровольно, для того, чтобы мне подумать, как мне дальше жить. Там я провел три месяца (об этом я сейчас подробно рассказывать не буду)[3]. Но ко мне туда в гости ходили мои друзья, в том числе и Буковский. Спрашивает: ну как, теперь узнали? Я говорю, да, я с Вами. Я против советской власти, но политической борьбой я заниматься не буду. – Почему? – говорю: истина в православии, но у нас очень мало православных и нам нужно работать на православие, на позитив. Вот когда мы силы разовьем, то тогда будем думать. что делать дальше. Опять-таки я с ним не согласился. Не согласился с его позицией прежде всего бороться за свободу…

 

…Перелом у меня по отношению к советской власти произошел в 1971г. Это когда я уже стал уважаемым диссидентом, меня везде принимали (в правозащитной среде). Тогда я обнаружил, что там очень много русофобии. Раньше я не придавал этому значения, поскольку у меня представление о еврействе сложилось по советским источникам – мол, это народ который подвергался преследованиям до революции, это несчастный народ, у них сейчас обида, которую они пытаются высказать, и с этим связана их русофобия. Но когда я увидел их в натуральном виде, то я понял, что это совсем не так, и что это изначально их шовинизм. И тут-то мое необъятное терпение лопнуло. Правда, конфликт произошел не с евреями, а в их присутствии – на квартире чувашского поэта Геннадия Айги. Он был тоже антисоветски настроен, но до этого я не замечал его русофобских настроений, и мы были даже приятели. А тут вдруг его понесло. И я хлопнул по столу и сказал, что я с вами, ребята, больше не вожусь (или что-то вроде этого), и порвал с ним и с присутствующими евреями. Хотя они говорили, что, мол, это он говорил, мы же не говорили. Но ясно, что это была одна компания, и я начал менять отношение. Я понял, что когда мою мать оскорбляют, то нельзя говорить, что все женщины одинаковы – мать есть мать и ее надо защищать. Народ у меня тоже один, и его тоже надо защищать.

 

Примерно в то же время я познакомился с Владимиром Николаевичем Осиповым. Я в то время в был бегах. После психушки я сборник составил под названием «Перед смертью», в нем описал, как меня брали туда, обстановку в больнице, беседы с врачами, как они угрожали мне, что если я буду продолжать заниматься религиозной пропагандой, то меня на всю жизнь уже в больницу отправят. Я об этом говорить не буду – я просто скажу, что когда я по квартирам жил (это было около 4-х месяцев после психушки), на одной из квартир мы встретились с Осиповым. И он предложил мне написать для журнала «Вече»[4]. Так что у меня разрыв с демократами  у меня как-то совпал с переходом на новые позиции, и у меня начало образовываться новое окружение. Причем в первое время я еще оставался антисоветчиком, но уже стоящим на русских позициях. Так было очень недолго. Потом я пришел к следующей мысли: если придут к власти вот эти диссиденты, то для нас, русских православных, это будет хуже, чем советская власть. Поэтому надо перестать выступать против нее при всех ее грехах  это все-таки меньшее зло по сравнению с тем, что было бы она рухнула и пришли к власти западники, а надо наоборот ее защищать. Если мы будем ее защищать, то мы будем менее уязвимы для советской власти. Пускай усилится конфронтация советской власти с западниками – это очень хорошо. А мы тем временем будем свои русские православные силы наращивать. Таким был очередной этап.

 

А третий этап начался после знакомства с Феликсом Карелиным[5], который повел со мной беседы. Я раньше отождествлял социализм и марксизм.  Он говорил: «Геннадий, ты неправ. Социализм – это великая идея, вечная идея, а марксизм – это лишь частная форма ее, связанная с атеизмом. И поэтому знак равенства между ними ставить нельзя». Я сначала потопорщился, а затем понял, что он прав, и сам стал потихонечку писать в защиту социализма. Более того, я писал о том, что советская власть погибнет, если она не избавится от атеизма и космополитизма. И эту линию я вел в одиночку, ибо на меня практически все смотрели большими глазами. Даже в когда меня вызывали в КГБ. А меня довольно часто вызывали, ибо среди моих знакомых, то одного арестуют, то другого. И сразу же все его окружение туда тягали, так что я раз десять минимум был на этих беседах. Такое ощущение у меня сложилось, что они с недоумением на меня смотрели. Непонятно: по своим взглядам враг – православный, националист. И в то же время выступает против запада в защиту СССР.

 

И еще один момент:­ ни еврейства, ни масонства я не знал.  Тогда, в конце 70-х о евреях знал очень мало – что там у Достоевского написано. А потом стала литература появляться, самиздатовская. И чем больше я с этой литературой знакомился, тем больше убеждался, что надо Советский Союз защищать. Так писали я, Феликс Карелин и еще один – Владимир Прилуцкий, который писал под псевдонимом Ибрагимов. Наше направление не устраивало никого – ни советскую власть, ни антисоветскую власть, ни демократов. И в конце концов, где-то в начале 80-х мы собрались, и я предложил издавать свой собственный альманах . Потому что наши статьи по одиночке исчезали, а здесь хотя бы их будем брошюровать. В общем, решили издавать альманах «Многая лета». И поскольку я взял на себя  ответственность, то редактором был Шиманов.  Альманах печатали на машинке тиражом 5 экземпляров. Но в Троице-Сергиевой лавре в Академии Духовной, как мне передавали, кто-то копировал – они у меня покупали оригинал. Говорили, что где-то еще размножают. Всего я издал пять номеров. Но это была эпоха Андропова. Во-первых, он разогнал все демократическое движение – перестали выходить эти издания практически все. А у меня оно даже не было нелегальным – я писал там адрес свой. С этим журналом Феликс ходил к нынешнему патриарху (тогда митрополиту), тот его принимал, Феликс ему дарил «Многая лета», патриарх что-то отдаривал. Но такое благополучие было до 5-го номера. В пятом номере была напечатана моя статья о возможности масонской революции в СССР.  И после этого меня вызвали в КГБ  и запретили издавать: если будешь издавать, то мы по старым материалам откроем против тебя дело, забыл какая статья, в общем, о клевете – до трех лет. Я сказал, что с вашими оценками не согласен, ибо на самом деле этот альманах был просоветским, антидиссидентским, антизападным. И его закрытие диктовалось тем, что готовился переворот в СССР.

 

В это время Осипов сидел в лагере, его арестовали в начале 75-го года и дали 8 лет. Формально Осипов антисоветчиком не был. В предисловии от редактора «Вече» он писал, что мы исключаем политическую проблематику, мы выступаем за сохранение национальных начал и нравственности, за спасение природы – задача была такая узкая поставлена. Хотя он был монархистом, но публично он об этом не объявлял.

И кстати, на почве отношения к советской власти возникла полемика между Осиповым и Шимановым.  Я в своей статье «Письмо Наталье Сергеевне»[6] писал, что нам необходимо верноподданническое отношение к советской власти. Не дело православных людей требовать свобод и справедливости от власти, будучи самими неорганизованными и безобразниками – надо начинать с себя, и по мере возрастания православной общественности ситуация будет улучшаться. Эта статья вызвала бурю негодования среди не только демократов, но и среди националистов. Потому что осиповское окружение – это люди-лагерники; он ведь по второму разу сидел. Это окружение было антисоветским (но не западническим). И они естественно возмутились словами о верноподданническом отношении к советской власти. Осипов написал мне открытое письмо, в котором обвинил меня, что разумные пределы лояльности к советской власти я перехожу, что у меня отношение коленопреклоненное и всеприемлющее. Он это письмо мне передал (хотя и не печатал в журнале «Вече»). А я через некоторое время напечатал ответ. В нем я указал: вот, смотрите, кого вы упоминаете: акад. Сахаров, Буковский, ген. Григоренко, Амальрик – хорошие же вы ориентиры предлагаете для русского народа, Владимир Николаевич. В общем, ответ был не менее резким, чем его письмо. И уже задним числом оценивая то и другое письмо, я думаю, что перехлесты были и у него и у меня.

 

Постепенно у меня расхождения ширились. Ибо русские националисты в основном занимают позицию антисоветскую. И поскольку я занял твердую просоветскую позицию, то возникли не то чтобы конфликты, как с евреями, но такие, скажем так, прохладные отношения.  Так что мой переход на просоветские позиции вызвал множество кривотолков. Но после так называемой перестройки отношение к советской власти снова стало меняться на двухзначное. И в настоящее время я отношусь к советской системе ни положительно, ни отрицательно. Я не знаю чего больше – и положительного было много, и отрицательного. И окончательно только история покажет, какую роль сыграл советский период в жизни русского народа.

 

 

II

 

Из воспоминаний о ранних друзьях

 

…Однажды мой школьный друг, еврей, Саша Лайков мне сказал: «мы, евреи создали советскую власть, мы ее и разрушим». Я естественно воспринял это как хохму. Позже я подумал, что он такого же возраста, как я, и сам додуматься до этого не мог  – он мог только подслушать это у своих старших и потом мне рассказать. И кстати, через него я потом познакомился с его приятелями евреями, с Агурским, с Александром Менем. То есть это был по тем временам самые передовые в известном смысле люди. Вот. Пока я служил в армии, он учился в библиотечном институте и стал заведующим библиотекой и номинальным христианином. Я пришел а христианству в начале 62-го года[7], а эти мои приятели евреи тут же, через полгода, через год заявили себя христианами. Потом один вообще отошел от христианства, я как ни пытаю его при встрече, он увиливает, кем он стал, стал ли он иудеем ­ – не знаю. С Агурским тоже темная история. Он тоже пытался христианство с иудейством сочетать. У него там целая трагедия была на этой почве в Израиле. Отказался ли он от христианства или нет ­ – не знаю.  С Сашей был интересный эпизод. Где-то в конце 80-х он позвонил и пригласил в гости. Я пришел, а там еще парочка моих знакомых евреев. Они  знали о моих взглядах. А я никогда не скрывал, что жидо-масонский заговор – это реальность. Это не значит, что я каждого еврея ненавижу, но что этот есть так есть. Они это знали и принимали. Так вот, во время непринужденного разговора предложили мне дать для него статью – журнал назывался «Шалом» – на любую тему, которую я сам захочу. Я предложил им на выбор две статьи: одна «О тайной природе капитализма» (о жидо-масонской природе капитализма) и вторая статья «Закрытая тема» (о деятельности бюрократии в советской системе в связи с еврейством – она у меня до сих под не сделана в электронном виде). К моему удивлению, они напечатали вторую статью (первую они не решились) и дали мне журнальчик со статьей и рецензией на нее духовного сына Александра Меня Александра… забыл фамилию – он известный православный либерал. И рецензия в общем-то не злая. Он не соглашался, когда я на евреев нападал, но все же…

 

Михаил Агурский

 

Еще до знакомства с Литвиновым, я познакомился с Агурским. Его привели ко мне мои школьные приятели-евреи еще до моего обращения к христианству. А потом он узнал, что я стал христианином и прибежал разведать. А я как раз в то время сидел и переписывал  от руки (пишущей машинки не было) Добротолюбие, но не все, а выбранные места. Он был несказанно поражен, что человек занимается таким делом. Но тут же стал разведовать. Говорит: «вот есть такие люди, которые считают, что есть еврейский заговор мирового масштаба». А я думаю – ну как это возможно ­– нелепость. Ну, так и сказал ему. В этом отношении он успокоился. И стал говорить мне: «вот в Ветхом Завете там чудовищные всякие казни совершали евреи в отношении народов Палестины».

 А я: «ну, кто были эти народы палестины? – безбожники, сволочи – правильно делали евреи, что их казнили». Свой человек! Тут он проникся ко мне доверием и стал статьи носить.  А статьи он такие носил такие, что …  Был такой Марк Васильевич Доброхотов. Он спрашивал: «Ты о.Меня знаешь?» – «Нет не знаю». – «Так вот у него  есть тетка, которая распространяет статьи, христианские, но  обращенные к евреям. Ты берегись – это страшная опасность». Потом я понял, что это не тетка Меня (которая и христианкой-то не была; была христианской его мать), а это Агурский стал сочинять статьи, обращенные к евреям с призывом принять христианство. И, разумеется они были ясно русофобские; все гонители евреев там изображались как плохие люди, а вот евреи как хорошие. И всегда подчеркивал, что Церковь выступала в защиту евреев, против погромов. И этими статьями он делился со мной. Поскольку я был человек необразованный по этой части, как и по многим другим. А потом мне Агурский (или Огурец, как мы его звали) принес мне свое открытое письмо патриарху Пимену, в котором говорилось, что в русской Церкви к сожалению есть элементы антисемитизма и в богослужении и канонизации  Евстратия Печерского и младенца Гавриила Белостокского – это кровавый навет на евреев. И просил на его запрос ответить положительно, т.е. деканонизировать этих святых и убрать антиеврейские тексты из богослужения. Причем в ультимативной форме. Кажется месяц давался: мол в случае. если я не получу ответа, я обращусь с мировой общественности. К сожалению текст у меня не сохранился – он то давал, то забирал, и поэтому очень мало кто знает об этом. Патриарх ему естественно ответил не письменно, а косвенно: в одном из ЖМП появилась икона мученика Евстратия. Не знаете его историю? Он был продан половцами в рабство еврею, тот пригвоздил его ко кресту, но Евстратий так на кресте и умер, оставшись христианином.

 

Так вот,  в скором времени оказалось, что он (Агурский) уже работает в издательском отделе Московской патриархии. Как он там мог там очутиться – это  трудно понять, если не было какой-то мощной руки. А она наверняка была. Ведь у него техническое образование, в христианстве новичок, и сразу оказался там – то ли Мень помог, то ли кто-то еще. А вообще сам издательский отдел – это тоже тайна… И там он стал защитником советской власти, причем не на митингах (их не было), а в застольных, частных беседах. Поскольку мы были антисоветчики, то у нас глаза на лоб полезли. Мы думали: то ли он агент КГБ, то ли с ума сошел. И когда мы без него болтали (а компания была в основном еврейская), то однажды Миша Роговский сказал такие знаменательные слова: «посмотрите на его хитрый нос!». А нос у него на самом деле был такой, ­ как говорил Бернс: «Его глаза не лгут, они правдиво говорят, что их владелец плут». У него было плутоватое лицо. Он лавировал в интересах своей карьеры. Вот работал – надо защищать. Через некоторое время оказалось, что он подал на выезд в Израиль, и тут же переменил позицию. Он стал приятелем, во всяком случае – вместе с Солженицыным, Шафаревичем – т.е. антисоветчиками. Они его включили в свой сборник «Из под глыб». Причем он с гордостью говорил, что он не сам туда пошел, а Солженицын его пригласил к себе. Он уехал в Израиль где-то в 74-м году. Но до этого он успел выступить в защиту Солженицына, когда у того разразился конфликт со священником Всеволодом Шпиллером. Он приехал из Болгарии, не еврей (у нас часто так думают, но Шпиллер – немецкая фамилия). А конфликт у них разгорелся  на почве женитьбы Солженицына на этой… забыл[8]. Что-то там в степени духовного родства – они кого-то вместе крестили, и нельзя ему было жениться. Боюсь наврать, но конфликт был и он обсуждался в обществе. И Агурский очень яростно выступал против о. Шпиллера в защиту А.И.

 

Тогда же у него стали проводиться семинары на дому по еврейскому вопросу. А у евреев в те времена постоянно были семинары, о чем они мне доверительно говорили. Они приходили домой, одевали эту кругленькую шапочку и начинали изучать язык, законы, историю – и это было не только в Москве, а по многим городам. Он довольно часто забегал ко мне – я делал великолепный самогон, лучше водки, никакого сравнения – и он с удовольствием сидел со мной, разговаривали. Мы не были единомышленниками, но я его чем-то информировал, он – меня. И кстати, когда вышел журнал «Вече», он прибежал ко мне, расспросил, я ему рассказал. Он через какое-то время написал послание к Осипову, я его передал. И таким образом он стал участником «Вече». Причем он занял там позицию не антирусскую, а такую довольно обтекаемую, и даже с симпатией. Вот такую он занимал позицию даже позже, когда уехал отсюда.

 

Когда появилось письмо Солженицына «К вождям СССР»[9], он решил создать сборник откликов и создал его, одним из участников которого был я. Мой отклик на «К вождям» я делал по его заказу. Но чем-то этот сборник не угодил сильным мира сего, и его так и не издали. Он смутно мелькает – раз, два я слышал, что он создает такой сборник, но печатного текста я не видел. Там в основном все авторы высказались против Солженицына: Раиса Лер, еще кто-то, я не помню. Все высказывались с позиций левых (я постоянно это путаю), т.е. с позиций европейских, западных. Я выступил с несколько иных позиций, причем не безусловно против, а так, частично. По-моему, поддержал только один Иванов-Скуратов – это уже давно было, я мог и забыть.

 

Перед отъездом (он года два был в отказниках) он (Агурский) устроил большой прощальный вечер, на который пригласил и меня, и Шафаревича, и Бородина, и Осипова, и Иванова-Скуратова. Там же знакомил меня то ли с Жоресом, то ли  Роем Медведевым, Гинзбургом, вот этим известным – он отсидел срок и потом стал распорядителем фонда Солженицына (потом смотал туда). Я помню, группа сахаровцев на меня с такой ненавистью смотрели , – а я тогда уже выступал против Сахарова, – того и гляди бросятся и разорвут на части. Народу было столько, что все не помещались в квартире – на лестнице были, фотографировались. Еще до этого, примерно в 63-м, я помню, пригласил меня на сходняк. Он устроил встречу с православными интеллектуалами – под видом дня рождения его жены. И поводом была энциклика папы римского[10], свежайшая, переведенная на русский язык. С нею приехала одна француженка. Энциклику зачитывал Феликс Владимирович Карелин. Я его в первый раз увидел – он был совершенно непохож на позднего Карелина, спокойного человека, мудрого. А это был черный, со сверкающими глазами, очень хорошо говорил. И потом было обсуждение этой энциклики, причем обсуждавшие разделились. Александр Мень, помню, он сидел вместе с Николаем Эшлиманом, и они спорили, на чьей стороне правда – католиков или православных. Мень напирал на всякие цитаты известные из Евангелия, где Христос поручает Петру «пасти овец Моих», и другие. Я хотя и сознавал себя православным, но конфликт между католичеством и православием тогда еще не чувствовал – я просто с интересом смотрел. Там были знаменитый Женя Барабанов, главный, наряду с Мишей Меерсоном, духовный сын Александра Меня, интеллектуал, писал статьи. Потом он с Менем как-то разошелся, причем на почве – может быть это единственная почва, но в храме Меня с ехидством рассказывали, что он слушал проповедь Меня о недопустимости абортов, и Женя не выдержал, вышел, говоря: «какая чушь!» Потом с перестройкой он вообще отошел от всякой политической деятельности, занялся научной работой. Где он сейчас, я не знаю. На этом сходнике (я был совсем молодым, не говорил, а только слушал) было очень много людей – это примерно 63-й год, в квартире Агурского на Арбате. Причем, квартира, которая использовалась КГБ в качестве явки (там был отдельный вход), но потом каким-то образом оказалась его собственностью.

 

Два слова о его происхождении. Дело в том, что его отец был троцкистом, который  приехал на одном из двух пароходов из Америки. И тут же был назначен товарищем Лениным ответственным товарищем по Белоруссии. Мне Огурец говорил, что там он боролся с местным национализмом, чуть ли не шовинизмом, который был направлен, по словам Агурского, якобы против русских. Я в то время ничего не знал, но когда стал немножко поумнее, я понял, с каким национализмом боролся – он выкорчевывал белорусскую интеллигенцию. Ну и по-видимому, другими делами отличался, за что его товарищ Сталин в 37-м (то ли в 38-м) отправил в Казахстан в ссылку – с его сынишкой. И после 56-го года вернулся Огурец – видимо, какая-то рука у него была. После того, как он приехал в Израиль, его там приняли по высшему счету. Если мне не изменяет память, его аж сама Голда Меир[11] удостоила встречи, и он вошел в какой-то кружек при президенте Изралия по религиозным делам. Он тут же получил работу профессора в Иерусалимском университете, особняк у него (в отличие от простых евреев, мыкающихся) и разъезды по всему миру – от Южной Африки до Скандинавии с соответствующими поручениями – по многим линиям он использовался. В России он стал появляться, по моему, в 90-м году – до этого он не приезжал (хотя точно я не знаю). Свою русскую жену Веру он тут же посадил в микву (это такой бассейн для евреек, где они проходят обряд очищения). А потом через некоторое время он перебрался к другой женщине, Гале Келерман. Потом они не поладили, она выгнала его, и он вернулся к своей русской жене.

О христианстве Агурского. Я его (до отъезда в Израиль) в храме видел – я ходил не только к о. Димтрию Дудко на Преображенку, но и к о. Дмитрию Смирнову на Обыденку. И вот на Обыденке, где собиралась столичная интеллигенция, там я его иногда видел. Здесь, в России, он мог себя вести по-всякому. Но там, в Израиле,  его тут же стали спрашивать – «ты кто же собственно – христианин или еврей?» –«Я и то и другое» – «Как так? Это невозможно». Его призвали на суд к раввинам (скорее всего), и он там, правда по словам человека, который его очень не любил (мне писали оттуда), он вертелся как уж, изворачивался, пытался доказать, что то и другое совместимо. И вот тогда же прошел слух, что он там сделал обрезание. И одновременно его фамилию убрал Никита Струве из своего журнала (а до этого он  печатал его как корреспондента «Вестника РХД»[12] в Израиле). Кстати, Струве перед ним благоговел, писал «замечательный московский публицист» и пр. А после как обрубили. Значит, он там что-то такое… Но когда я год назад спросил его двоюродного брага (он недалеко от меня живет): «Марик, сделал он обрезание или нет?». В ответ я получил такую штуку: «Ты знаешь, когда ему хотели сделать обрезание, то оказалось, что он уже обрезанный». Я сразу не сообразил, а потом подумал: «это его батя, правоверный марксист, тем не менее это сделал в детским возрасте». То ли хитрит этот его брат Горелик, выкручивается, что тоже не исключено. И вот в 90-м году было объявлено, что в Москве будет проводиться конгресс на тему «Русская идея». Я тоже туда пошел, и должен был быть там Агурский.  Но вдруг объявили, что он сегодня в ночь умер. Он остановился в гостинице, и утром у тела нашли початую бутылку вина – смерть довольно загадочная. Так же как и смерть Александра Меня. То ли евреи его укокошили? Русские, я думаю – это исключено. Или на самом деле у него с сердцем что-то? Это было 25 августа 91 года, во время путча. Так что вопрос о его обрезании открыт. Когда к нему приходил священник из вашего института[13], то я ему сказал, что вот он принял иудаизм. Он ответил, что это бабушка надвое сказала – никто ничего точно нем не знает. Уже после его смерти вышла в Израиле его книга автобиографическая, на русском языке. Он ее подготовил, а жена уже издала и выслала экземпляр мне.

 

Я к нему всегда относился, откровенно говоря, как к хитрому такому человеку, и никогда его высоко не ставил. Но после смерти, после прочтения его книги я стал как-то относиться к нему более серьезно. Его многие патриоты ставили высоко. Он написал книгу о национал-большевизме. Там тысяча благодарностей разным советологам, славяноведам, в т.ч. Солженицыну. С Кожиновым[14] он общался, и тот называл его своим другом. В автобиографической книге он писал о своем отце (откуда я узнал, что он приехал на пароходе), про ссылку, про молодость свою. Местами написано очень хорошо. Политической позиции у него не было, а была меняющаяся, обтекаемая. Несомненно, он очень болел за свой народ. Но все же он пытался (или делал вид, что пытается) разобраться в судьбе русского народа. У него не было жесткой отрицательной позиции по отношению к русским. И не было такой же отрицательной позиции по отношению к советской власти – то он ее защищал, то переходил на диссидентские позиции. Но при этом он не вставал на крайние позиции.

 

Как-то в первые годы после переезда в Израиль он прислал своему двоюродному брату письмо с фото. В письме он хвастался, как его там все уважают, и одновременно поносил своих противников, какие у него там были. Там грызня страшная.  На присланной групповой фотографии было написано: «если правда, что существуют сионские мудрецы, то я среди них».

 

Это все, что я о нем пока вспомнил.

 

Лето 2004 г.